Глава 5
Происшествие у реки
Набежали сумерки. Слегка опьяневший от коньяка Жозеф Ван Дамм продолжал сохранять хорошее настроение, без умолку болтая о разных пустяках. Автомобиль шел с большой скоростью. Это был солидный комфортабельный лимузин, с мягкими сиденьями подушек, с вазочками для цветов. По обеим сторонам сиденья, на привинченных к стенкам автомобиля кронштейнах стояли инкрустированные шкатулки для дорожных мелочей. Они проехали уже около двух часов, когда шофер, резко затормозив, остановил машину на обочине шоссе.
Оказалось, что спустилась левая покрышка и необходимо сменить колесо, на что потребуется минут пятнадцать — двадцать. Пока пассажиры выходили из машины, шофер вытащил из багажника домкрат и начал прилаживать его под кузовом. Кто из них предложил прогуляться, Мегрэ или Ван Дамм? По правде говоря, ни тот, ни другой. Сначала они прошли несколько шагов по шоссе, потом, заметив маленькую тропинку, свернули к реке.
— Ага, да ведь это Марна! Поглядите, как она бурно разлилась.
Они медленно шли по дорожке, куря сигары. Издалека доносился неясный шум, происхождение которого было им непонятно, пока они не подошли вплотную к реке. Вода в Марне все прибывала. Прилегающая местность была пустынна. Во мраке с трудом угадывались торчащие из воды ветки деревьев. Никакого освещения, кроме лампы у шлюза, не было.
Неожиданно Ван Дамм закашлялся, вынул из кармана платок и вытер им лицо. Они стояли сантиметрах в пятидесяти от воды, когда Мегрэ, почувствовав сильный удар в спину, потерял равновесие, оступился и покатился вниз. Ему удалось уцепиться обеими руками за мелкий кустарник. Ноги его уже погрузились в воду, шляпа соскользнула в пучину. Комиссар ожидал повторного удара. Земля начала оживать под его правой рукой, но левой он успел ухватиться за ветку. Через несколько секунд, подтянувшись, комиссар стал сперва на колени, а потом на ноги.
— Стой! — крикнул он вслед Ван Дамму. Тот направился к машине, поминутно оборачиваясь назад, ноги его подкашивались от волнения. Ван Дамм дал себя догнать. При приближении Мегрэ он пробормотал сквозь зубы:
— Нелепо!
На всякий случай Мегрэ вытащил из кармана револьвер, не выпуская его из рук и, не обращая внимания на Ван Дамма, отжал вымокшие до самых колен брюки.
Шофер на шоссе давал короткие сигналы, сообщая, что машина готова для дальнейшего путешествия.
— Можете ехать, — сказал Мегрэ, усаживаясь в машину.
Во рту у Ван Дамма торчала сигара. Он избегал смотреть на комиссара.
Десять, двадцать километров. Машина, не останавливаясь, проехала через какой-то городок. Люди прогуливались по освещенной улице. И опять дорога, и снова темнота.
— Тем не менее вы не можете меня арестовать!
Комиссар вздрогнул, настолько эти слова, произнесенные медленным, упрямым голосом, были неожиданны.
Начался мелкий дождь. Каждая его капля, когда они проезжали мимо электрического фонаря, становилась сверкающей звездочкой.
Полицейский комиссар сказал в телефонную трубку, соединявшую кабину пассажиров с водителем:
— Вы отвезете нас на набережную Орфевр, в полицейскую префектуру.
Он набил свою трубку, которую не мог раскурить, потому что спички намокли. Лицо его спутника было прижато к окну. Мегрэ вышел первым.
— Выходите, — произнес он.
Шофер ожидал, чтобы с ним расплатились. Ван Дамм, по-видимому, не собирался этого делать. Мегрэ сказал, отдавая себе ясный отчет во всей нелепости сложившейся ситуации:
— Ну-с! Ведь это вы наняли автомобиль!
— Простите… но если я закончил свое путешествие в нем как арестованный, то мне кажется, что платить за него должны вы.
Мегрэ расплатился с шофером и, не произнеся ни слова, указал спутнику дорогу в свой кабинет. Войдя, он запер дверь, помешал угли в печке, открыл стенной шкаф, вынул оттуда одежду и, не обращая внимания на Ван Дамма, переменил брюки, носки и ботинки, развесив около печки свою мокрую одежду.
Ван Дамм сел без приглашения. При свете лампы была заметна происшедшая с ним разительная перемена. Казалось, что он оставил у реки свое добродушие, свою подчеркнутую обходительность, весь свой любезный вид. Мегрэ стал заниматься своими делами. Привел в порядок лежавшие на столе бумаги, позвонил по телефону Люка и попросил у него какие-то сведения, не имеющие отношения к данному делу. Наконец, когда обескураженный Ван Дамм совершенно сник, он встал, подошел к нему вплотную и произнес:
— Где, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с самоубийцей, проживавшем с фальшивым паспортом на имя Луи Женэ?
Ван Дамм вздрогнул, подняв голову, и с решительным видом спросил:
— Прежде всего мне надо выяснить, в качестве кого я здесь нахожусь?
— Вы что, отказываетесь отвечать на вопросы?
Ван Дамм расхохотался.
— Бросьте этот тон, комиссар, я знаю законы не хуже вас. Если вы обвиняете меня в каком-то преступлении и собираетесь задержать, предъявите ордер на арест, а пока вы этого не сделаете, никто и ничто не может заставить меня отвечать вам. К тому же по закону я имею право давать показания в присутствии своего адвоката.
Мегрэ смотрел на него с любопытством и даже определенным удовлетворением. После инцидента у реки Жозефу Ван Дамму пришлось отбросить свою искусственную личину. Ничего не осталось от веселого завсегдатая дорогих ресторанов, удачливого коммерсанта, прожигателя жизни. Неужели еще час тому назад он был свободным человеком, который, даже если и имел что-то на своей совести, однако сохранял самоуверенность, оправданную его положением, репутацией, деньгами и именем. Еще днем он угощал собеседника дорогими сигарами, сам хозяин кафе бросался со всех ног выполнять его поручения. В Париже он начал с того, что отказался рассчитаться с шофером, заговорил о законе. Он был зол на себя за эту непродуманную выходку на берегу Марны. Он совершенно не знал шофера, который вез их, и не был уверен, что сумеет впоследствии с ним договориться. На берегу его словно подхватил какой-то вихрь. Ван Дамм был в бешенстве, он понимал, что комиссар, возможно, даже ожидал от него подобного поступка, и что этим он погубил себя. Он хотел было опять закурить сигару, но Мегрэ вынул ее у него изо рта, бросил в печку и сдернул с него шляпу, которую Ван Дамм не потрудился до сих пор снять с головы.
— Вы не имеете права держать меня здесь, я пожалуюсь на ваше самоуправство. Заявляю заранее, что буду категорически отрицать свою причастность к вашему падению в реку. Вы изволили оступиться сами. Вот и все. Шофер, конечно, подтвердит, что я не пытался бежать, что, конечно бы, сделал, если бы хотел вас утопить. Что же касается всего остального, то мне любопытно знать, в чем вы меня упрекаете? Я приехал по делам в Париж, это мне доказать не трудно, потом поехал в Реймс повидать своих старых друзей. Встретив в первый раз вас в Бремене, куда французы редко заезжают, пригласил позавтракать и, наконец, предложил отвезти вас в Париж.
Вы показали мне и моим друзьям фотографию человека, которого мы до этого не видели. Он сам застрелился, на что имеются вещественные доказательства, а значит, у вас не было причин начать следствие по данному делу. Вот все, что я хотел вам сказать.
Мегрэ закурил трубку и произнес:
— Вы совершенно свободны.
Ван Дамм смотрел на него со смешанным чувством страха и недоумения перед такой легкой победой. Он понимал, что за словами комиссара скрыта какая-то угроза.
— Я могу свободно вернуться в Бремен?
— А почему бы нет, вы же только что сами сказали, что не чувствуете себя виноватым ни в каком преступлении.
На одно мгновение можно было поверить, что к Ван Дамму возвращается прежняя самоуверенность, но усмешка Мегрэ сразу лишила его бодрости. Он схватил со стола свою шляпу, решительно встал и сухо спросил:
— Сколько я вам должен за машину?
— Ничего, совершенно! Очень счастлив, что имел возможность оказать вам услугу.
Губы Ван Дамма дрожали. Он явно не знал, как ретироваться отсюда. Не найдя нужных слов, он пожал плечами, пробормотав неизвестно к кому относившееся:
— Идиот!
На лестнице, откуда комиссар, облокотившись на перила, смотрел ему вслед, он повторил это слово еще один раз.
По коридору с папкой в руке к Мегрэ направлялся бригадир Люка.
— Скорее оденься и следуй за этим человеком, — сказал комиссар, забирая у бригадира бумаги.
Поздно вечером комиссар наконец заполнил запросы на тех лиц, которые его интересовали: Морис Беллуар — вице-директор банка в Реймсе, Жеф Ломбар — фотограф из Льежа, Гастон Жанин — скульптор из Парижа. Он совсем уже собрался идти домой, когда служитель доложил, что какой-то человек просит принять его по делу о самоубийстве Луи Женэ. Было поздно. Обширное помещение уголовной полиции почти опустело, только в соседнем кабинете какой-то инспектор печатал что-то на машинке.
— Пусть войдет.
Посетитель остановился в дверях, у него был беспокойный вид, и Мегрэ показалось, что он сожалеет о своем приходе.
— Прошу вас, входите, садитесь, пожалуйста, — сказал Мегрэ.
Посетитель был высокого роста, худой блондин в поношенном костюме. На пальто не хватало одной пуговицы, воротник лоснился. По некоторым мелочам и по манере держаться комиссар сразу определил, что этот человек не новичок в полиции.
— Мне доложили, что вы пришли по поводу опубликованного в газетах портрета. Газеты вышли два дня назад, почему вы не явились сразу?
— Я не читаю газет, — ответил мужчина, — случайно моя жена принесла эту газету, завернув в нее какую-то покупку. Это было сегодня, я только сегодня увидел фотографию.
— Вы были знакомы с Луи Женэ?
— Не знаю… видите ли, фотография очень плохая, но мне кажется… я думаю, что это мой родной брат.
У Мегрэ вырвался вздох облегчения. Теперь уже можно было надеяться, что завеса над тайной приоткроется. Он стал спиной к печке в своей любимой позе, которую он принимал, будучи в хорошем настроении.
— Ваша фамилия Женэ?
— Нет… Вот это-то и заставило меня к вам прийти.
— Посмотрите внимательно вот на эту фотографию, — сказал Мегрэ, протягивая посетителю снимок.
— Да, это безусловно мой брат, теперь я в этом уверен. Не могу понять, почему он застрелился и почему переменил фамилию.
— Какую носите вы?
— Арман Лекок Д'Арневиль. Я принес вам свои документы, — и по тому, каким жестом он вынул из кармана паспорт, Мегрэ еще раз утвердился в своем подозрении, что этот человек привык к недоверию.
— Вы родились в Льеже? — спросил комиссар, бросив взгляд на его паспорт. — Вам тридцать пять лет? Какая у вас профессия?
— В настоящий момент я работаю конторщиком на заводе. Мы с женой живем в пригороде.
— По документам ваша профессия — механик?
— Я им был. Я пробовал все на свете.
— И даже сидели в тюрьме за дезертирство, — подтвердил Мегрэ, перечитывая паспорт.
— Да, но меня амнистировали. Сейчас я вам все объясню. Отец мой был самостоятельным человеком, директором завода пневматических машин. Когда он бросил мать, мне было всего шесть лет, а брат Жан только родился. Вот с тех пор все и пошло. Из нашей квартиры нам пришлось переехать в другую, поменьше. Первое время отец регулярно давал приличную сумму на наше содержание. Постепенно отец прекратил платежи, вернее, уменьшил сумму и стал неаккуратен. Мать заболела и лишилась рассудка. Нудно и подробно она рассказывала всем, кто соглашался ее слушать, о своем несчастье, о том, что муж покинул ее ради женщин легкого поведения. Я редко бывал дома, целыми днями пропадая на улице. Десятки раз меня забирали в полицию. Я все позже и позже возвращался домой, где царила нестерпимая атмосфера. Мать продолжала постоянно рыдать в окружении соседских старушек, охотно плачущих вместе с нею за чашкой кофе, которым она их поила. В шестнадцать лет мне до того все это надоело, что я завербовался в армию, попросив отправить меня в Конго. Я выдержал там около месяца. В течение восьми дней скрывался в порту, потом мне удалось пробраться тайком на борт судна, идущего в Европу. Меня обнаружили и отправили в тюрьму. Я бежал и вернулся во Францию, где перепробовал много профессий… Голодал, спал на рынках, вокзалах, вел жизнь не блестящую и не привлекательную, уверяю вас. Но вот уже четыре года, как мне повезло. Я поступил на завод, женился на фабричной работнице, которая вынуждена продолжать работу, потому что я мало зарабатываю. Вернувшись обратно в Европу и обосновавшись во Франции, я ни разу не сделал попытки возвратиться в Бельгию. Но мне известно, что моя мать умерла в сумасшедшем доме, отец жив до сих пор, у него вторая семья.
— А ваш брат?
— О, это был совсем другой ребенок. Жан рос серьезным мальчиком, хорошо учился в школе, добился стипендии и даже поступил в колледж. Когда я ушел из дома и уехал в Конго, ему было всего тринадцать лет. С тех пор я никогда его не видел. Лет десять тому назад я встретил одного из наших соседей, который рассказал мне, что брат с отличием окончил колледж и поступил в университет, но потом, кого бы я ни встретил из земляков, все утверждали, что ничего о нем не слышали после того, как он неожиданно уехал из Льежа, бросив учение. Для меня было большим ударом увидеть в газете эту фотографию… Знать, что он умер под чужим именем, покончил с собой… в это трудно поверить. Я пошел по плохой дорожке, я неудачник, наделал в жизни много глупостей, но когда я вспоминаю Жана в его тринадцать лет, он всегда был таким спокойным, таким серьезным… любил стихи… целыми ночами читал… Я всегда был уверен, что он многого достигнет… Подумайте сами, когда он был еще совсем маленьким ребенком, даже тогда он не гонял по улицам, как это делают все мальчишки в его возрасте. В квартале издевались над ним, называя его святошей. Я всегда нуждался в деньгах, требуя их у матери, которая отказывала себе во всем, чтобы мне их дать, ведь она меня обожала. В шестнадцать лет я этого не понимал и не ценил, но теперь, когда я сам стал отцом и понимаю, как отвратительно с ней обращался… Однажды я обещал одной девчонке свести ее в кино. Я попросил у матери деньги, она мне отказала, тогда я принялся плакать, угрожать. Накануне одна дама из благотворительного общества принесла ей какое-то дорогое лекарство. Мать пошла в аптеку и продала его. Понимаете?.. И вот теперь Жан мертв, покончил с собой… в чужом городе, в чужой стране, под чужим именем. Я не знаю, почему он так поступил, но никогда не поверю, не хочу верить, что он мог пойти по моему пути. Уверяю вас, если бы вы знали его ребенком, вы думали так же, как я. Прошу вас, скажите, что с ним произошло.
— Увы! Мне известно не больше, чем вам, — сказал Мегрэ, возвращая паспорт его владельцу. — Но не знали ли вы в Льеже неких Беллуаров, Ван Даммов, Жанинов, Ломбаров? — спросил он.
— Беллуаров? Да! Его отец был врачом в нашем квартале, сын учился в школе вместе с братом, это были известные люди.
— А остальные?
— Я слышал фамилию Ван Дамм. Мне кажется, что у них была большая бакалейная лавка. Про остальных ничего не могу сказать, ведь это было так давно, — и Арман Лекок Д'Арневиль добавил после некоторого колебания: — Могу я проститься с телом Жана?
— Его привезут в Париж; завтра.
— Вы уверены в том, что он застрелился, а не был убит? — Мегрэ печально кивнул. Его совесть смущало то, что он невольно явился причиной этой драмы.

Глава 7
Трое
В Льеже ежедневно выходят четыре газеты. Мегрэ потратил два часа, чтобы обойти редакции всех этих газет, но, как он и предполагал, номер за 15 февраля отсутствовал везде.
Направляясь к себе в гостиницу через квартал, в котором находились самые роскошные магазины, парикмахерские, кинематографы и дансинги, Мегрэ опять столкнулся с Ван Даммом, беззаботно гуляющим с тростью в руке. В отеле комиссара ожидала телеграмма от Люка, которому он перед отъездом дал поручение еще раз тщательно обыскать комнату Луи Женэ.
«В печке найден пепел. Экспертиза установила, что это пепел от сожженных банковских билетов. Предполагается, что сожженные билеты составляли крупную сумму».
Вторым было письмо, доставленное в гостиницу рассыльным. Оно было отпечатано на машинке, на бумаге без водяных знаков, такой обычно пользуются машинистки. В нем говорилось следующее:

Письмо было без подписи. Зато оно изобиловало избитыми оборотами, обычными для деловой переписки, как, например, имею честь сообщить… Буду Вам весьма обязан… Мегрэ обедал в одиночестве. Он обнаружил, что интересы его по ходу дела несколько изменились. Он теперь меньше думал о Луи Женэ — Лекоке Д'Арневиле, но зато его неотступно преследовала мысль о произведениях Жефа Ломбара. Все эти повешенные, то смешные, то зловещие, то мрачные, то багрово-красные, то мертвенно бледные, не выходили у него из головы.
В половине одиннадцатого вечера он отправился в путь. Было без пяти минут одиннадцать, когда он вошел кафе. Маленькое, спокойное помещение, переполненное завсегдатаями, играющими в карты. Здесь его ожидала большая неожиданность. В углу, недалеко от стойки, за столом сидели три человека: Морис Беллуар, Жеф Ломбар и Жозеф Ван Дамм. Наступило замешательство, длившееся все время, пока гардеробщик помогал Мегрэ снять пальто. Беллуар поклонился, приподнявшись наполовину. Ван Дамм не шевельнулся, Ломбар, лицо которого сводил нервный тик, ерзал на стуле в ожидании того, какую позицию займут его товарищи.
«Подойти мне к ним, сесть за их стол? — подумал комиссар. — С коммерсантом я завтракал в Бремене, Беллуар угощал меня в своем доме вином, у Жефа я был сегодня утром».
— Здравствуйте, господа, — сказал, подходя к ним, Мегрэ. — Что за счастливый случай свел нас сегодня!
На диване, рядом с Ван Даммом, было свободное место, и комиссар плюхнулся на него, не ожидая приглашения.
— Кружку светлого пива, пожалуйста, — сказал он официанту.
Никто не прерывал наступившей тишины. Ван Дамм, сжав челюсти, упорно смотрел перед собой. Жеф Ломбар ерзал на стуле, так, словно его кусали блохи. Беллуар рассматривал ногти.
— Как себя чувствует госпожа Ломбар?
Посмотрев по сторонам, как бы ища подтверждение своим словам, Жеф пробормотал:
— Очень хорошо, спасибо.
На стене над стойкой висели часы, и Мегрэ отсчитал пять минут, во время которых никто из присутствующих не проронил ни слова.
«Я выиграл, ваша карта бита», — кричал кто-то справа. «Беру взятку», — произнес человек слева. «Три кружки пива, три…» — обратился к официанту какой-то толстый мужчина.
Жеф первым нарушил молчание:
— Тем хуже, но я больше не могу… — и бросился к двери, на ходу схватив свое пальто.
— Пари держу, что, выскочив на улицу, он тут же разразится рыданиями, — произнес Мегрэ.
Ван Дамм упорно рассматривал мраморную доску стола, отпивая маленькими глотками пиво.
Атмосфера за столом была накалена.
Мегрэ курил свою трубку, с удовольствием пил пиво и поглядывал на стрелки часов. Это был самый необычный вечер в его жизни. Молчаливая борьба длилась уже пятьдесят две минуты. Жеф Ломбар вышел из игры в самом начале, но двое других держались хорошо. Мегрэ сидел между ними, как судья, но судья, который не обвиняет, а выжидает, и мысли которого неизвестны противникам. Зачем он пришел? На что он надеется? Что знает? В чем сомневается? Ждет ли какого-нибудь нечаянно оброненного слова, которое поможет подтвердить его подозрения, раскрыл ли уже все, или его самоуверенность — только игра? Молчание их угнетало, но они не смели его прервать, ждали, что вот-вот что-то произойдет, но ничего не происходило. Официант с удивлением поглядывал на их мрачный стол.
Со столов исчезли карты, посетители начали расходиться, официант вышел на улицу для того, чтобы закрыть ставни.
— Вы еще остаетесь? — спросил изменившимся голосом Беллуар, повернувшись к Ван Дамму.
— А вы?
— Н…н… Я не знаю.
Тогда Ван Дамм, постучав монетой по столу, спросил у подошедшего официанта:
— Сколько?
— Девять франков семьдесят пять сантимов за всех.
Они поднялись из-за стола, не глядя друг на друга. Официант помог им одеться.
— Приятного вечера, господа!..
На улице был туман. Ставни везде уже были закрыты. Вдалеке раздавались шаги запоздалых прохожих. Все трое стояли в нерешительности, не зная, куда направиться. В кафе заперли двери на ключ.
— Ну что ж, господа, — произнес наконец Мегрэ, — мне остается только пожелать вам спокойной ночи.
Рука Беллуара, которую он пожал первой, была холодна как лед. Ладонь Ван Дамма, наоборот, была горячей и влажной. Комиссар поднял воротник пальто и, покашливая, двинулся по совершенно пустой улице. Он напряженно вслушивался во все шорохи, сам не понимая почему, но даже в воздухе ему чувствовалась опасность. Правую руку он держал на курке лежавшего в кармане револьвера. Откуда-то доносился шепот. Все вокруг было окутано густым туманом. Неожиданно раздался сухой звук выстрела. Мегрэ резко бросился на другую сторону улицы, прижался к двери. Слышно было, как кто-то со всех ног побежал в переулок. Комиссар прибавил шаг, не без опаски поглядывая в ту сторону, откуда в него стреляли.
На вокзальных часах, которые были видны из окон его номера, пробило два часа. Сидя в кресле, Мегрэ писал письмо, время от времени помешивая затухающий в трубке огонь.

Когда в восемь часов утра Мегрэ проходил через сквер, туман уже рассеялся, на ветках висели ледяные сосульки, в бледно-голубом небе зябко светилось зимнее солнце, и иней, покрывающий деревья, превращался в прозрачные капли воды, падающие на гравий. Комиссар вышел на площадь. Рекламы уже не светились, но ставни на окнах магазинов пока были закрыты. Мегрэ, внимательно осмотревшись, остановился около почтового ящика и опустил письмо для Люка.
«Какой-то человек считает, что для того, чтобы спасти свою жизнь, он должен убить меня, — подумал Мегрэ. — Он, возможно, наблюдает за мной сейчас, в то время, когда я не знаю, кто он. Скрывается ли опасность в старом доме, где на втором этаже спит роженица, сон которой охраняет славная старушка — ее мать, или мне опять угрожает Ван Дамм, а может быть, Гастон Жанин, маленький бородатый скульптор. Правда, его не было в кафе, но он мог подстерегать меня на улице. Что общего все это имеет с повешенными, болтающимися на церковных крестах, и со старым костюмом, забрызганным чьей-то кровью?»
На перекрестке стоял полицейский в блестящей каске. Комиссар узнал у него, как пройти в центральное полицейское управление.
Мегрэ пришел туда рано, уборщица еще мыла полы. Но жизнерадостный секретарь, оказавшийся на месте, немедленно его принял.
Комиссар попросил показать ему судебные протоколы всех происшествий, случившихся в городе десять лет тому назад, подчеркнув при этом, что его особенно интересует февраль месяц.
— Вы второй человек, который интересуется событиями десятилетней давности. Вас тоже интересует дело Жозефины Боллан, которая в то время совершила квартирную кражу?..
— Кто и когда обращался к вам с этим же вопросом?
— Вчера, в пять часов вечера, некий уроженец Льежа, сделавший, несмотря на свой довольно молодой возраст, отличную карьеру за границей. Его отец был здесь врачом, а он вот уже несколько лет как уехал в Германию, где владеет большим торговым делом.
— Жозеф Ван Дамм?
— Он самый, только он зря приходил. Перерыл всю папку, но не нашел в ней того, что искал.
— Будьте любезны показать мне папку, которую он брал.
Это была зеленая папка, в которой были подшиты пронумерованные по порядку газетные сообщения. Перед датой 15 февраля находилось пять листов, повествующих о каком-то судебном процессе. Два листа содержали сообщения о пьяных дебошах, один — о краже выставленных в магазине товаров, еще один — о драке с нанесением ран. На последнем листе сообщалось о краже со взломом. Мегрэ не стал их читать. Его интересовали только номера страниц.
— Господин Ван Дамм рылся в этой папке?
— Да, он расположился для этого в соседней комнате.
— Благодарю вас.
У пяти судебных отчетов были следующие номера страниц: 237, 238, 239, 241, 242. Иначе говоря, 240-я страница была вырвана.
Через несколько минут Мегрэ был уже в городской мэрии. Помимо воли комиссар прислушивался к малейшему шуму, испытывал в груди мучительную тревогу. Это было состояние, которое он очень не любил.

Глава 9
Члены Братства Апокалипсиса
В проеме отворившейся двери появился Морис Беллуар. Его взгляд, скользнув по дрожащему от страха Ван Дамму, опустился на валявшийся на полу револьвер и остановился на Мегрэ, который с безмятежным видом рылся в старых бумагах, не выпуская изо рта трубки.
— Ломбар сейчас придет, — ни к кому не обращаясь, уронил Беллуар. Все трое напряженно смотрели друг на друга. Ван Дамм первым нарушил молчание.
— В каком он состоянии?
— Похож на сумасшедшего… я пытался его успокоить… но он от меня удрал, разговаривая вслух и жестикулируя…
— Он вооружен? — спросил Мегрэ.
— Да, вооружен.
Морис Беллуар прислушался, не идет ли Ломбар.
— Вы что, оба дожидались на улице результата моей встречи с Ван Даммом? — спросил комиссар. Бельгиец утвердительно кивнул головой.
— Итак, вы сообща договорились предложить мне…
Не было нужды заканчивать фразу, все было понятно с полуслова. Понятно даже молчание, казалось, что каждый из них читал мысли другого.
На лестнице послышались поспешные шаги. Кто-то обо что-то ударился, яростно при этом выругавшись. Дверь с шумом отворилась, вбежал Жеф Ломбар, смотря на всех безумными глазами. Его била лихорадка. Достаточно было одной секунды, чтобы вся эта сцена закончилась трагедией. В его вытянутой руке дрожал заряженный револьвер. Мегрэ внешне спокойно наблюдал за ним, но из груди невольно вырвался вздох облегчения, когда Ломбар, бросив на пол оружие и схватившись руками за голову, громко разрыдался, восклицая:
— Я не могу… Я не могу, слышите вы, не могу больше… не могу, господи Боже мой! — и он уперся обеими руками в стену, раскачиваясь из стороны в сторону.
Комиссар подошел к двери и закрыл ее. Жеф Ломбар вытер платком лицо, откинул назад волосы и посмотрел вокруг себя пустыми глазами, какие обычно бывают у людей после нервного припадка. Пальцы его дрожали, он сделал усилие, пытаясь заговорить, но ему помешал новый взрыв рыданий, вырвавшийся из его груди.
— Что пришлось перенести, чтобы довести себя до такого состояния, — отчетливо произнес он и дико засмеялся. — Девять лет. Почти десять! Я остался без специальности, без копейки денег, — казалось, что он говорит все это для себя, не замечая присутствующих, при этом он не отрывал глаз от этюда обнаженной девушки. — Десять лет ежедневных усилий, огорчений, трудностей, страха… и, несмотря на это, я женился… мне захотелось иметь детей… я, как дурак, упорно трудился, стараясь создать им пристойную жизнь… приобрел дом, мастерскую, вы все это видели, но не видели одного — тех нечеловеческих усилий, которые я делал, чтобы этого добиться, чтобы победить отвращение к жизни, которое я испытал… Вчера у меня родилась дочь. Я едва осмелился на нее взглянуть. Моя жена, привыкшая к совсем другому обращению, меня не узнает, она с боязнью смотрит на меня, заметив, как я изменился за эти дни, приписывая это моему нездоровью. Мои рабочие заметили, как я изменился в эти дни; а я не знаю, что им ответить… Все кончено… все погибло! Внезапно, глупо, в течение нескольких дней. Все уничтожено, разбито на мелкие части, все! И лишь потому, что… — стиснув кулаки, он посмотрел на лежащее на полу оружие, потом на Мегрэ.
— Пора со всем этим кончать! Кто из нас будет рассказывать? Все это так глупо… так глупо! — повторил он опять.
Казалось, что он вновь заплачет, но кризис прошел. Он уселся на край дивана, подперев подбородок руками.
— Я вам не помешаю? — раздался веселый голос неожиданно вошедшего столяра. — Итак, вы пришли сюда снова. Хотите полюбоваться на все это? — сказал он, показывая рукой на стены.
Никто не ответил.
— Вы не забыли, что остались должны мне за последний месяц двадцать франков? О! Я пришел сюда вовсе не для того, чтобы вам об этом напомнить. Сколько раз я весело смеялся, вспоминая, что в тот день, когда вы уезжали отсюда, бросив весь этот хлам, вы говорили: «Возможно, что настанет день, когда лишь один из этих набросков будет стоить дороже всего вашего дома». Я, конечно, этому не поверил, но однажды привел сюда торговца картинами, который унес несколько рисунков, дав за них целых три франка. Вы до сих пор пишете картины? А вот вас я что-то не узнаю, — обратился столяр к Мегрэ. — Разве вы тоже посещали их сборища?
— Нет.
— Ох, и лихие же это парни были! Моя жена все советовала выгнать их вон, потому что они зачастую забывали платить за квартиру, но они мне так нравились, черт побери, и так забавляли, что я их не трогал. Они были из тех, кто носит самые широкополые шляпы, курит самые длинные трубки, проводит ночи за бутылкой вина, распевая при этом хором песни. А какие красивые девушки к ним иногда приходили! Кстати, господин Ломбар, знаете ли вы, что случилось с той, портрет которой валяется здесь на полу? Она вышла замуж за инспектора крытого рынка и живет неподалеку отсюда. У нее родился сын, который учится в одной школе вместе с моим.
Ломбар встал, подошел к окну, ничего не отвечая, в надежде, что столяр наконец уберется вон.
Наконец даже он заметил, что здесь происходит что-то необычное.
— Похоже, что я вам помешал, ну ладно, я вас оставляю… Может, здесь не хватает чего-нибудь? Хотя, уверяю вас, что мне никогда и в голову не приходило взять себе что-нибудь, хотя нет… извините, один пейзаж я все-таки взял и повесил у себя в столовой, но если он вам нужен, я сейчас же принесу его обратно.
Возможно, что он еще долго бы болтал, но его позвали снизу.
— До скорого свидания, господа. Мне доставило большое удовольствие увидеть вас всех вместе, и… — голос затих, так как дверь захлопнулась.
Мегрэ закурил трубку. Болтовня столяра разрядила напряженную обстановку, и комиссар, показывая на надпись под одной картиной — «Друзья Апокалипсиса», спросил:
— Так вы называли свои сборища?
Беллуар ответил почти спокойным голосом:
— Да, я вам все объясню. Поздно теперь уже от чего-нибудь отпираться.
— Я хочу говорить… дайте мне возможность все рассказать, — прервал его Жеф Ломбар.
— Это было немногим более десяти лет тому назад. Я проходил курс учения живописи в академии, носил шляпу с большими полями и вместо галстука широкий бант. Со мною вместе там же учились еще двое… Гастон Жанин на скульптурном отделении и маленький Клейн на живописном. Каждый из нас воображал себя по крайней мере Рембрандтом.
Все произошло стихийно. Мы много читали, увлекались эпохой романтизма, иногда несколько дней клялись именем какого-нибудь писателя, потом так же неожиданно от него отрекались, для того чтобы поклоняться другому.
Маленький Клейн снял помещение, где мы сейчас находимся, и у нас вскоре вошло в привычку собираться здесь зимними вечерами. Нас особенно настраивала на романтический лад атмосфера средневековья, царящая в этих стенах. Мы пели старинные баллады, читали наизусть Франсуа Вийона.
Я не помню, кто из нас первым наткнулся на Апокалипсис, стал его читать. Однажды мы где-то познакомились с несколькими студентами — Беллуаром, Армандом Лекоком Д'Арневилем, Ван Даммом и неким Морте, у его отца неподалеку отсюда была мясная лавка, где он торговал требухой и потрохами. Мы пригласили студентов к себе в гости. Самому старшему из нас в то время еще не было двадцати двух лет. Самый старший из нас был ты, Ван Дамм, не правда ли?
С тех пор, как он начал свой рассказ, ему стало заметно легче. Голос окреп, взгляд стал тверже.
— Кажется, идею объединить нас в какое-то общество и образовать «Братство Апокалипсиса» подал я. В те времена я зачитывался романами о тайных обществах, существовавших в прошлом веке, статьями о сборищах в университетах Германии, о клубах, объединяющих науку и искусство, — и Ломбар, не удержавшись от насмешливой улыбки, показал на стены.
— Нас было трое мазил: Клейн, Жанин и я, представлявших собой искусство… Господа студенты олицетворяли науку. Мы долго пили, доводя себя до крайнего возбуждения. Гасили свет, устраивали полумрак и курили, воздух становился синим от дыма.
Сборища наши заканчивались приблизительно около трех часов утра. Мы очень гордились собой. В этом нам помогало дешевое вино, которым мы наполняли желудки.
Я как сейчас вижу Клейна. Он был очень слаб здоровьем. Мать не могла помогать ему, и он жил на сущие пустяки, зачастую обходясь одним вином. Напиваясь, мы чувствовали себя гениями.
Студенческая группа была немного более благоразумной, она состояла из сыновей обеспеченных родителей, кроме Лекока Д'Арневиля.
Мы были убеждены, что когда проходим по бульвару, все смотрят на нас с восхищением и страхом, и поэтому назвали себя гордо «Последователями Апокалипсиса». Думаю, что никто из нас не прочел его всего целиком. Только один Клейн, когда он был совершенно пьян, цитировал какие-то отрывки.
Было решено оплачивать помещение для сборищ всем сообща. Находились девчонки, соглашавшиеся бесплатно нам позировать. Они соглашались и на все остальное, вы понимаете… Мы воображали их гризетками, героинями бульварных романов. Одна из них, глупая, как телка, но очень красивая, портрет которой валяется на полу, служила нам моделью для мадонны.
Из-за состояния чрезмерного возбуждения, в котором мы постоянно находились, нервы у нас были натянуты как струны, особенно это касалось Клейна.
У нас были свои собственные взгляды на великие проблемы, занимавшие умы человечества. Мы презирали все вокруг, презирали буржуазное общество и праведный образ жизни.
Мы считали себя элитой, маленькой группой гениев, которых «господин случай» соединил вместе для того, чтобы переделать весь мир. Мы объявили себя сверхчеловеками, не признающими законов и людского суда, исполнителями воли божьей, околевающими от голода, но гордо шагающими по улице, обдавая прохожих презрительными взглядами.
Мы расходились не раньше, чем на улице покажется гасильщик фонарей. Зябко поеживаясь от предутренней прохлады, при тусклом свете наступающего утра, расходились мы по домам.
В ту зиму у меня не было пальто. Старое совсем износилось, а на деньги, которые отец дал мне для покупки нового, я предпочел купить себе шляпу с широкими полями.
На упреки отца я ответил, что холод такой же предрассудок, как и все другое. Подстрекаемый нашими идеями, я объявил моему отцу, честному человеку, оружейному мастеру, ныне скончавшемуся, что родительская любовь является самым неблагодарным из всех чувств, достойным всяческого презрения, голым эгоизмом, и что первый долг ребенка заключается в том, чтобы отречься от своих родителей.
Нас было семеро, семеро, вообразивших себя альфой и омегой, семь сверхчеловеков, семь гениев, семь мальчишек!
Жанин работает в Париже на фабрике, изготовляющей манекены. Беллуар стал банкиром, Ван Дамм — коммерсант, я — фотогравер.
Наступило напряженное молчание.
— Клейн повесился в дверях церкви. Лекок застрелился в Бремене. — Снова наступило молчание. На этот раз не месте не усидел Беллуар. Он встал и направился к окну.
— Вы все время рассказываете про шестерых, а что сталось с седьмым? — спросил Мегрэ. — Его, кажется, звали Мортье? Что же случилось с сыном торговца потрохами?
Ломбар так впился в него взглядом, что комиссар стал опасаться нового истерического припадка. Ван Дамм вскочил, опрокинув стул.
— Это было в декабре, не правда ли? Что же случилось с ним тогда? — настаивал Мегрэ, — Через месяц будет десять лет после того, как здесь что-то произошло… Этому «что-то» через месяц наступает срок давности.
Он быстро встал и, подняв с пола автоматический пистолет Ван Дамма и барабанный револьвер Жефа Ломбара, положил их в карман. Это было вовремя, так как одновременно с ним за этим оружием потянулась рука Ломбара. Видя, что он опоздал, Ломбар повернул к комиссару свое залитое слезами лицо и в бешенстве закричал:
— Из-за вас, из-за вас одного я даже не прижал к груди свою малютку, мою новорожденную дочь. Я даже не знаю, как она выглядит! Понимаете вы это?

Глава 11
Догоревшая свеча
Стемнело. В сером полумраке еле вырисовывались лица находящихся в комнате людей.
— Да зажгите же наконец свет! — вскричал Ломбар. Внутри фонаря нашли небольшой огарок свечи, оставшийся здесь еще с тех времен, вместе со всем барахлом, продавленным диваном, куском индийской ткани, разбросанным по частям скелетом и множеством карандашных рисунков, сделанных с одной и той же натурщицы. Мегрэ зажег фонарь, и по стенам причудливо затанцевали разноцветные тени.
— Когда Лекок Д'Арневиль пришел к вам в первый раз? — спросил Мегрэ у Мориса Беллуара.
— Приблизительно года три тому назад. Я никак его не ожидал… Постройка моего дома подходила к концу, сын только начал ходить. Меня потрясло его сходство с Клейном. Казалось, его пожирал тот же внутренний жар, такая же болезненная нервозность. Он сразу же повел себя крайне враждебно. Казался чем-то глубоко уязвленным, в чем-то отчаявшимся, не могу сейчас правильно определить его состояние.
Он паясничал, говорил высокопарным тоном и то насмехался надо всем вокруг, то принимался с преувеличенным восхищением восторгаться моей обстановкой, моим домом, положением в обществе. За всеми его словами и поступками чувствовалось что-то ненормальное. Такая же истерия бывала у Клейна, когда он чересчур напивался.
Он упрекал меня в том, что я все забыл, но это была неправда. Я только пытался жить… понимаете? И для того, чтобы жить, работал, как каторжный, а он не смог… Правда, ему пришлось после той рождественской ночи провести бок о бок с Клейном еще два месяца… Мы-то удрали, а он остался с ним вдвоем и в этой же самой комнате, где…
Не могу объяснить вам, что я почувствовал, когда впервые увидел вошедшего ко мне Лекока Д'Арневиля. После стольких лет разлуки он остался таким же как был. Казалось, что жизнь прошла мимо него, не оставив на его лице никакого следа.
Он рассказал мне, что переменил фамилию для того, чтобы ничего не напоминало ему о произошедшей драме, что в корне изменил свой образ жизни, не прочел с тех пор ни одной книги. Он вбил себе в голову, что обязан наказать себя, изменив своему призванию. Он стал рабочим. Все эти сведения он бросал мне в лицо с иронией, упреками, чудовищными обвинениями.
Часть его души навсегда осталась здесь, в этой комнате. Ему казалось, что с нами все было иначе, но это не так. Ни для кого из нас ничего не прошло даром, но мы переживали все это не с таким отчаянием и не так болезненно. Мне кажется, что Д'Арневиля не столько преследовали воспоминания о Вилли, сколько образ Клейна, мертвое лицо которого никто из нас, кроме него, не видел. Он женился, обзавелся ребенком, но все равно его мучила тоска. Он был не способен не только быть счастливым, но даже добиться для себя видимости покоя.
Он кричал мне в лицо, что обожает свою жену, но покинул ее потому, что рядом с ней и ребенком он слишком счастлив, на что не имеет права. Он считал нас и себя ворами, укравшими чужое счастье… счастье, которое было предназначено Клейну… и тому… другому…
Видите ли, с тех пор я много размышлял надо всем этим… И мне кажется, что я понял… Мы играли ужасными идеями, впали в мистицизм, какие-то извращения…
Это была всего лишь игра… Игра мальчишек… Но по меньшей мере двое из нас, самых экзальтированных, восприняли эту игру всерьез… Клейн и Лекок Д'Арневиль… И когда встал вопрос, чтобы убить, Клейн вызвался это сделать!.. А потом покончил с собой!.. Напуганный, полностью сломленный Лекок переживал этот кошмар всю свою жизнь… Другие же, в том числе и я, постарались забыть все и вести нормальное существование…
Лекок не позволял себе ничего забывать, ежечасно ворошил он свои воспоминания, копался в своей совести, упивался ее угрызениями, предавался безысходному отчаянию и, наконец, искалечив жизнь своей жене и ребенку, ополчился на нас, решив испортить ее и нам…
Обо всем этом я догадался не сразу. Только впоследствии мне стало понятно, что почувствовал он, увидев мой дом и мой образ жизни, которые он счел своим долгом разрушить для того, чтобы отомстить этим за Клейна и за себя.
Он начал мне угрожать. Он сохранил мой костюм, покрытый пятнами крови. В его руках находилось вещественное доказательство события той рождественской ночи. Он стал требовать у меня денег, прекрасно понимая, в какой зависимости от него я находился.
Жизнь и свобода Ван Дамма, Ломбара, моя, а также Жанина были на острие ножа.
Лекок бил наверняка. Он ходил от одного из нас к другому, таская с собой чемодан с окровавленным костюмом, требовал от нас все большие и большие суммы, не скрывал своей радости, что ставит нас этим в затруднительное положение.
Вы были у меня в доме, комиссар!.. Так вот, этот дом заложен, приданое моей жены, которое она считает помещенным на хранение в банк, истрачено, от него не осталось ни сантима…
Часто ездил он в Бремен, вымогать деньги у Ван Дамма. Начисто обобрал Ломбара.
Нас было шестеро возле трупа Вилли. Клейн повесился, Лекок, живший в постоянном напряжении, не сумевший добиться чего-нибудь в жизни, решил сделать нас такими же несчастными, как он.
Деньгами нашими он ни разу не воспользовался, продолжая жить так же бедно, как и прежде… Он их просто сжигал…
Три года мы боролись, стараясь удержаться на поверхности, но ему все-таки удалось довести нас до полного разорения.
Все эти три года мы не осмеливались даже переписываться. Помимо нашей воли он возвратил нас в атмосферу «Общества братьев Апокалипсиса».
На днях Ван Дамм известил нас телеграммами о том, что Д'Арневиль покончил с собой, и назначил нам всем встречу в моем доме…
Мы собрались… явились вы… стало ясно, что чемодан с одеждой находится у вас и что вы напали на след…
— Кто украл у меня на вокзале чемодан?
— Жанин, — ответил Ван Дамм. — Я прибыл в Париж раньше вас, вызвал его, поручил ему это.
— Кто из вас писал мне?
— Я, — ответил Жеф. — Я решился на этот шаг из-за своих детей. Ван Дамм, который подозревал, что я могу вам во всем открыться, следил за мной, вот почему они с Беллуаром оказались в кафе.
— Это вы стреляли в меня?
— Да, я. Я больше не мог выдержать и хотел жить!.. Жить! С моей женой, детьми — и я решился. Я сторожил вас на улице… Я выдал векселей на сто пятьдесят тысяч франков, которые Лекок сжег… но это все неважно… я собирался их уплатить… Я стал бы работать день и ночь, чтобы выплатить свои долги, но чувствовать все время за спиной вас…
— И вы удрали из кафе, чтобы меня подкараулить и убить?
Вновь наступило молчание. Пламя свечи колебалось, догорая. Последний отблеск на мгновение осветил через красное стекло лицо Жефа Ломбара. Впервые в голосе Беллуара почувствовались слезы.
— После той ночи, когда все это произошло, прошло десять лет, — сказал он. — Я тоже не мог больше переносить ваше преследование. Я купил себе револьвер, чтобы застрелиться, на тот случай, если меня придут арестовывать. Но десять лет жизни! Десять лет усилий, борьбы!.. Вы знаете, мне кажется, что ради спасения своей семьи я тоже способен был бы столкнуть вас в бушующую реку или выстрелить в вас темной ночью. Через месяц… нет, теперь уже через двадцать шесть дней наступит срок давности произошедшего здесь преступления.
И снова напряженное молчание. Свеча догорела. Они оказались в абсолютной темноте.
Мегрэ не шевелился. Он знал, что слева от него стоит Ломбар, справа, прислонившись к стене, Ван Дамм, за спиной, на расстоянии двух шагов, находится Беллуар, но он даже не потрудился поднести руку к карману, в котором находился револьвер.
— Не хотите ли спуститься вниз, — произнес он, зажигая спичку.
Стараясь не прикасаться друг к другу, они вышли на лестницу.
Столярная мастерская была уже закрыта. В окне через занавеску виднелся силуэт маленькой старушки. Она что-то вязала на спицах при свете керосиновой лампы.
— Это произошло здесь? — спросил Мегрэ, показывая на кривую улочку, слабо освещенную фонарем.
— Разлившаяся река достигла третьего дома отсюда, — ответил ему Беллуар. — Мне пришлось войти по колено в воду, для того чтобы… чтобы течение унесло его тело. Мы постояли немного, желая убедиться в том, что оно его подхватило.
Они направились в другую сторону, к возвышавшейся в полумраке церкви. Где-то там внизу сновали прохожие, проносились трамваи, вспыхивали разноцветные огни светофоров, мчались автомобили, сверкали витрины магазинов, ярко светились рекламы.
В ателье рабочие заждались Жефа Ломбара. На втором этаже старушка не спускает глаз с лежащей на белоснежной постели дочери и новорожденного ребенка. Двое старших, которым строго-настрого приказано не шуметь, тихонько играют кубиками в столовой.
В Реймсе молодая мать помогает сыну разучивать на скрипке заданный урок.
Рабочий день в Бремене подходит к концу. Машинистка и служащие собираются покинуть контору, над дверью которой вывеска: «Жозеф Ван Дамм. Покупка. Экспорт. Импорт.» Возможно, что в пивной, где играет венский оркестр, кто-то из присутствующих восклицает в этот момент:
— Вот как! Француз опять не пришел.
На улице Пикпюс госпожа Женэ продает кому-то зубную щетку и сушеную ромашку. В комнате позади магазина учит уроки ее сынишка.
Четверо мужчин шли молча. Поднявшийся ветер разогнал было набежавшие на луну облака.
Знали ли они, куда идут?
Миновали освещенное кафе, из его дверей, покачиваясь, вышел пьяный.
— Меня ждут в Париже! — произнес внезапно остановившийся Мегрэ.
В то время, как они, не смея произнести ни слова, смотрели на него, не зная, радоваться им или отчаиваться, он, засунув руки в карманы, добавил:
— В этой истории имеется пять душ детей. — Все еще боясь, что ослышались, стояли они как вкопанные, затаив дыхание. Мегрэ произнес сквозь зубы:
— Один в Париже, трое здесь, в Льеже, один в Реймсе, — и он удалился от них прочь, ускоряя шаги.
У дома Жанина, куда Мегрэ заехал прямо по возвращении в Париж, консьерж сообщил:
— Не стоит подниматься, сударь. Господина Жанина нет дома. Его увезли в больницу. Сначала врачи думали, что у него бронхит, но потом выяснилось, что у него двустороннее воспаление легких.
Мегрэ поехал на набережную Орфевр. Люка был на месте.
— Ты прочел мое письмо, старина?
— Конечно… Вас можно поздравить с успехом?..
— Совсем наоборот…
— Они удрали? Вы знаете, я здорово беспокоился, когда получил ваше письмо… даже собирался мчаться в Льеж… Кто они такие? Анархисты? Фальшивомонетчики? Бандиты?
— Пойдем выпьем по кружке пива, Люка…
— У вас невеселый вид, патрон.
— Это потому, что жизнь совсем не забавная штука, дружище! Ну, ты идешь?..
Через несколько минут они входили в пивную «Дофин».
Люка был озадачен. Мегрэ почти залпом осушил одну за одной шесть кружек пива, наполовину разбавленного абсентом.
Глаза его слегка помутнели, в них появилось непривычное мягкое выражение, что не помешало ему сказать довольно твердым голосом:
— Видишь ли, старина, еще десяток подобных дел, и я подаю в отставку, потому что это явилось бы доказательством того, что там, наверху, существует один старикашка, именуемый господом богом, который и без меня отлично справляется с полицейскими обязанностями.
Но тут же с большей убежденностью добавил:
— Но не беспокойся!.. Десятка подобных дел никогда не наберется… Что нового у нас в префектуре?

Не, умерла — так умерла.

Пост на форуме глобальной авантюры за 17 дней до боинга об обстреле пассажирского лайнера ополченцами и возможной подготовки для провокации:
https://glav.su/forum/4/38/threads/762138/

Жорж Сименон
«Покойный господин Галле»
Глава 1
Неприятная обязанность
Первое знакомство комиссара Мегрэ с покойным, с которым ему предстояло провести вместе долгие недели, произошло 27 июня 1930 года при обстоятельствах одновременно обыденных, тягостных и незабываемых.
Незабываемых главным образом потому, что именно 27 июня ожидалось прибытие в Париж короля Испании и по этому поводу уголовная полиция получала инструкцию за инструкцией, где предписывалось, как следует поступать в подобных случаях.
Как назло, начальник уголовной полиции в это время находился в Праге на конгрессе по применению научных методов в работе полиции, а заместителя срочно вызвали на побережье Нормандии, где на даче заболел его ребенок.
Мегрэ как самому опытному из комиссаров одному пришлось заниматься всеми делами, несмотря на страшную жару и на заметно сократившийся из-за отпусков штат полицейских.
В тот же самый день — 27 июня — рано утром на улице Пиктос была найдена убитой хозяйка бакалейной лавки.
Короче говоря, в 9 часов утра все имевшиеся в распоряжении инспектора отправились на вокзал в Булонский лес, куда должен был прибыть испанский монарх.
Мегрэ велел открыть все окна и двери, и от сквозняков двери то и дело хлопали, а со столов слетали бумаги.
В самом начале десятого пришла телеграмма из Невера:
«Эмиль Галле коммивояжер зпт проживающий Сен-Фаржо зпт Сена-и-Марна зпт убит ночь на 26 июня гостинице „Луара“ зпт Сансер тчк Много неясных деталей тчк Просьба сообщить семье тчк Необходимо опознание трупа тчк По возможности пришлите инспектора из Парижа тчк»
Мегрэ ничего не оставалось, как самому отправиться в Сен-Фаржо, о существовании которого он даже не подозревал еще час назад, хотя это находилось всего в тридцати километрах от Парижа.
У Мегрэ не было под рукой расписания поездов. Он приехал на Лионский вокзал буквально за несколько минут До отхода пригородного поезда и едва успел вскочить в последний вагон.
Он страшно вспотел, поскольку был человеком весьма солидной комплекции, и всю дорогу старался отдышаться и утирал пот.
Комиссар оказался единственным пассажиром, сошедшим в Сен-Фаржо, и в поисках дежурного по станции ему пришлось метаться по плавящемуся асфальту перрона.
— Господин Галле? Его вилла на территории земельных участков, в самом конце главной аллеи. На ней вывеска — «Маргаритки». Впрочем, это, кажется, единственное достроенное здание.
Мегрэ снял пиджак, подсунул под шляпу носовой платок, чтобы защитить затылок от припекавшего солнца. На аллее, о которой шла речь, не было ни единого деревца, а унылое красно-медного цвета солнце палило вовсю, яростно кусались мухи, предвещая грозу.
Однообразный пейзаж не нарушали даже прохожие, у которых можно было бы спросить дорогу.
Земельные участки оказались просто-напросто большим лесом. Должно быть, когда-то он входил в феодальные владения. Здесь только прорубили ровную сеть аллей, словно прошлись машинкой для стрижки газонов, и протянули провода, подведя электричество к строящимся виллам.
Напротив вокзала разбили сквер с фонтаном, дно которого было выложено мозаикой. Надпись на одном из деревянных бараков гласила: «Бюро по продаже земельных участков». А на выставленном неподалеку плане эти аллеи уже носили имена политических деятелей и генералов.
Через каждые пятьдесят метров Мегрэ вытаскивал платок, вытирал лоб, а затем снова клал его на уже раскалившийся от солнца затылок.
Там и сям виднелись незаконченные постройки, коробки зданий, где из-за жары никто не работал.
Пройдя немногим более двух километров, Мегрэ отыскал виллу «Маргаритки», причудливую постройку в английском стиле со стеной, разделанной рустами и отделявшей сад от леса, которому суждено было простоять еще всего несколько лет.
В окне второго этажа виднелась кровать со скатанным матрасом. Одеяла проветривались на подоконнике.
Он позвонил. Пока служанка лет тридцати разглядывала его в дверной глазок, раздумывая, открывать или нет, Мегрэ успел надеть пиджак.
— Можно видеть госпожу Галле?
— А кто вы?
Тут из глубины дома донесся голос: «Что там такое, Эжени?» — и на крыльце показалась г-жа Галле собственной персоной. С надменным видом она ждала объяснений от непрошеного посетителя.
— Вы что-то уронили, — нелюбезно заметила она, когда Мегрэ, забывшись, снял шляпу и оттуда выпал носовой платок.
Он поднял его, пробормотав что-то невразумительное, и представился:
— Комиссар Мегрэ из первой опербригады. Я хотел бы поговорить с вами, сударыня.
— Со мной? — и повернувшись к служанке, она отчеканила: — А вы-то чего ждете?
У Мегрэ сразу же сложилось свое мнение о г-же Галле: откровенно несимпатичная особа лет пятидесяти. Несмотря на раннее время, на жару, на отсутствие соседей, она была в лиловом шелковом платье, а из тщательно уложенной прически не выбивалась ни одна прядь, и, наконец, на шее у нее, на груди и на руках блестели золотые цепи, броши и кольца.
С явной неохотой она провела Мегрэ в гостиную. По дороге, заглянув в приоткрытую дверь, он увидел белоснежную кухню со сверкающей алюминиевой и медной посудой.
— Я могу натирать пол, мадам?
— Разумеется. Начинайте.
Служанка исчезла в соседней комнате-столовой и принялась натирать паркет воском. По дому разнесся сильный запах скипидара.
В гостиной повсюду лежали вышитые салфеточки. На стене висела увеличенная фотография высокого худого мальчишки с острыми коленками и неприятным лицом, в костюме для первого причастия. На пианино стояла фотография поменьше, на ней был запечатлен мужчина в мешковатом пиджаке, с пышными волосами и бородкой с проседью.
У него было такое же продолговатое лицо, как у мальчика. Еще одна деталь поразила Мегрэ — он даже не сразу понял, что именно, — неестественно тонкие губы, которые, казалось, делили лицо на две части.
— Ваш муж?
— Да, мой муж! Я хочу знать, что здесь потребовалось полиции.
В течение последовавшего разговора Мегрэ то и дело переводил взгляд на портрет; по сути, это была его первая встреча с покойным.
— Должен сообщить вам, сударыня, неприятное известие… Ваш муж в отъезде, не так ли?
— Да! Продолжайте. Он?..
— Произошел несчастный случай. Скорее, не совсем несчастный случай… Наберитесь мужества…
Она сидела перед ним очень прямо, положив руку на круглый столик, уставленный фигурками «под бронзу». Лицо ее оставалось суровым, недоверчивым, и только пухлые пальцы выдавали волнение. Почему Мегрэ пришло в голову, что в молодости она, наверное, была худой — может быть, даже очень худой — и располнела только с годами?
— Ваш муж убит в Сансере, в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое. И мне выпала тяжкая обязанность…
Комиссар повернулся к портрету и спросил, указывая на мальчика, принявшего первое причастие:
— У вас есть сын?
Казалось, еще мгновение — и г-жа Галле утратит суровость, которую, вероятно, считала неотъемлемой частью собственного достоинства. Она ответила, едва шевеля губами:
— Да, есть.
И тут же добавила с торжеством в голосе:
— Вы сказали, в Сансере, не так ли? Сегодня у нас двадцать седьмое. Значит, вы ошиблись. Подождите…
Она прошла в столовую, и через открытую дверь Мегрэ увидел, как служанка, ползая на коленях, натирает пол. Вернувшись в гостиную, г-жа Галле протянула комиссару почтовую открытку.
— Это открытка от моего мужа. На ней стоит число — двадцать шестое, то есть вчера, и штемпель Руана.
Ей с трудом удавалось скрыть торжествующую улыбку: ведь она сумела унизить полицию, осмелившуюся вторгнуться в ее дом.
— Наверное, речь идет о другом Галле, хотя я не знаю…
Еще немного, и она укажет ему на дверь.
— Вашего мужа зовут Эмиль? И по документам он коммивояжер?
— Он представляет по всей Нормандии фирму «Ньель и компания».
— Боюсь, сударыня, что радоваться рано. Я вынужден просить вас сопровождать меня в Сансер. Вам, как и мне…
— Но раз…
Она помахала открыткой, где был изображен Старый рынок в Руане. Дверь в столовую оставалась открытой, и там мелькали то зад, то ноги, то голова служанки с растрепанными, свисающими на лицо волосами. Слышно было, как она водит по полу жирной от воска тряпкой.
— Поверьте, я от всей души надеюсь, что произошло недоразумение. Однако документы, найденные в кармане убитого, принадлежат вашему мужу.
— Их могли у него украсть.
Однако в голосе г-жи Галле проскальзывало невольное волнение. Она заметила взгляд Мегрэ, обращенный к портрету, и сказала:
— Эта фотография сделана, когда он уже был болен и соблюдал диету.
— Госпожа Галле, если вы хотите перед отъездом пообедать, я зайду за вами, ну, скажем, через час, — предложил комиссар.
— Нет. Раз вы считаете, что это необходимо… Эжени!
Черное шелковое пальто, черную шляпу, сумочку и перчатки.

Это дело, обещавшее быть крайне неприятным, не вызывало у Мегрэ никакого интереса, и все-таки в его памяти остался образ мужчины с бородкой и мальчика в костюме для первого причастия.
Все действия комиссара походили на тяжкую повинность. Пройти туда и обратно по нескончаемой аллее под палящим солнцем, очутиться в этом душном доме, где даже нельзя снять пиджак! И вдобавок, прождать еще добрых полчаса на вокзале в Мелене, где он и купил корзинку с бутербродами, фруктами и бутылкой бордо.
Ровно в три часа комиссар уже сидел напротив г-жи Галле в купе вагона первого класса поезда дальнего следования, проходившего через Сансер.
Занавески были задернуты, окна опущены, и только время от времени откуда-то издалека долетало легкое дуновение свежего воздуха.
Комиссар достал из кармана трубку, потом взглянул на свою попутчицу и отказался от намерения курить в ее присутствии.
Они ехали уже больше часа, как вдруг она повернулась к Мегрэ и спросила, отбросив былую надменность:
— Как вы можете это объяснить?
— Пока я ничего, увы, не могу объяснить, сударыня. Я уже говорил, преступление совершено в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое июня в гостинице «Луара». Сейчас лето — время отпусков. Кроме того, прокуратура в провинции действует не всегда оперативно. Уголовную полицию поставили в известность только сегодня утром. Кстати, ваш муж всегда посылал вам открытки?
— Каждый раз, когда бывал в отъезде.
— Он подолгу отсутствовал?
— Недели три в месяц. Останавливался в Руане в «Почтовом отеле». Уже двадцать лет кряду. А оттуда разъезжал по всей Нормандии, но, если мог, вечером старался вернуться в Руан.
— У вас один сын?
— Да, один. Он служит в банке, в Париже.
— Он не живет с вами в Сен-Фаржо?
— Нет, это слишком далеко, чтобы каждый день ездить в Париж и обратно. Он проводит с нами все воскресенья.
— Может быть, желаете перекусить?
— Благодарю, — процедила она ледяным голосом, словно ей сделали какое-то бестактное предложение.
И впрямь, Мегрэ с трудом мог вообразить, что она, словно Бог весть кто, станет прямо в вагоне жевать бутерброды или потягивать теплое вино из вощеного бумажного стаканчика с маркой железнодорожной компании.
Было очевидно, что понятие «достоинство» означает для нее очень многое. Должно быть, она не была красива, несмотря на правильные черты лица, а манера слегка склонять голову набок, придающая ей некоторую задумчивость, очень украсила бы ее, не будь она так надменна.
— Кому понадобилось убивать моего мужа?
— У него были враги?
— Ни врагов, ни друзей! Мы живем очень замкнуто, как все, кто знал другие времена, чем это, послевоенное, когда утрачены все моральные принципы.
— Понятно.
Поездка казалась бесконечной. Мегрэ то и дело выходил в коридор, чтобы сделать несколько затяжек. Пристежной воротничок у него стал совсем влажным от жары и пота. Он завидовал г-же Галле, которая, словно не замечая тридцатиградусной жары, весь путь просидела, не шелохнувшись, в одной позе: сумка на коленях, руки на сумке, голова слегка повернута к окну — как в автобусе.
— Как этот… человек был убит?
— В телеграмме не сказано. Его нашли утром.
Г-жа Галле слегка откинулась назад, казалось, ей не хватало воздуха.
— Нет, не может быть, это не мой муж. Открытка — это доказательство. Мне даже ехать не следовало.
Мегрэ, сам не зная почему, вдруг пожалел, что не взял стоявшую на пианино фотографию. Уже сейчас он с трудом мог представить верхнюю часть лица убитого, но зато хорошо запомнил непомерно длинный рот, жидкую бородку, плохо сшитый пиджак.
Поезд остановился на вокзале Траси-Сансер в семь вечера. Еще километр пришлось идти пешком по шоссе, а потом по подвесному мосту через Луару.
Река здесь являла собой достаточно скромное зрелище.
Скорее это была не река, а бесчисленные ручейки, бегущие меж песчаных берегов цвета перезрелой пшеницы.
На одном из островков человек в костюме из толстой материи удил рыбу. На набережной возвышался фасад гостиницы «Луара».
Солнце клонилось к закату, но влажный воздух оставался по-прежнему душным.
Теперь впереди шествовала г-жа Галле, и, увидев перед гостиницей человека, который расхаживал взад и вперед, вероятно, своего коллегу, Мегрэ насупился, вообразив, какую комичную пару представляют собой он и его спутница.
Отдыхающие, в основном семьи, сидели в светлых костюмах за столиками под стеклянным навесом; между столиками сновали официантки в белых передниках и наколках.
Г-жа Галле заметила вывеску гостиницы в рамке из эмблем различных клубов и устремилась прямо к двери.
— Уголовная полиция? — осведомился прогуливавшийся перед дверью человек, обращаясь к Мегрэ.
— Да.
— Его унесли в мэрию. Поторопитесь. Вскрытие назначено на восемь. Вы еще можете успеть.

Успеть познакомиться с покойным! Мегрэ по-прежнему шел медленно, как человек, которому поручили трудное и неприятное задание. Позже он до мелочей восстановил в памяти эти минуты.
В предгрозовые часы уходящего дня деревня казалась совсем белой. Дорогу то и дело перебегали куры и гуси, а поодаль, метрах в пяти или десяти, двое мужчин в синих фартуках подковывали лошадь.
Напротив мэрии на террасе кафе сидели посетители.
Этот островок под тенью желто-красного навеса, где можно было выпить холодного пива, ароматный аперитив с кубиками льда, просмотреть свежие парижские газеты, выглядел настоящим оазисом.
В мэрии уборщица мыла коридор, обильно поливая водой серые плитки пола.
— Простите, где убитый?
— За домом. В школьном дворе. Эти господа уже там.
Проходите сюда.
Она указала на дверь с надписью «девочки», а надпись «мальчики» красовалась в противоположном крыле здания.
Г-жа Галле с неожиданным самообладанием шла впереди. Однако Мегрэ полагал, что ее стремительность объясняется прежде всего тем, что нервы у нее напряжены до предела.
В школьном дворе курил, расхаживая взад и вперед, врач в белом халате. Он изредка потирал холеные руки; двое мужчин шепотом переговаривались у стола, на котором лежало тело, покрытое белой простыней.
Комиссар хотел было задержать свою порывистую спутницу, но не успел. Она уже вошла в школьный двор, остановилась перед столом и, с трудом переводя дыхание, отдернула простыню с лица покойника.
У нее даже не вырвалось крика. Двое мужчин с удивлением повернулись к ней. Доктор спросил, натягивая резиновые перчатки:
— Мадемуазель Анжелика еще не вернулась?
Г-жа Галле застыла неподвижно, словно окаменев, а Мегрэ стоял неподалеку, готовый, если потребуется, оказать ей помощь.
Внезапно она повернула к нему полное ярости лицо и выкрикнула:
— Как это возможно? Кто посмел?
— Подойдите, сударыня… Это он, не так ли?
Взор ее оживился. Она оглядела обоих мужчин, врача в белом халате, вошедшую медсестру.
— Что вы собираетесь делать? — спросила она глухо.
Мегрэ медлил с ответом, и она бросилась к телу мужа, яростно и вызывающе глядя на всех, кто находился рядом, и закричала:
— Не хочу!.. Не хочу!..
Пришлось увести ее силой и поручить заботам уборщицы.
Когда Мегрэ вернулся во двор, врач в маске уже держал скальпель, а медсестра протягивала ему стеклянный флакон.
Мегрэ, не заметив, наступил на черную шляпу, украшенную сиреневыми бомбошками и большим фальшивым бриллиантом.

На вскрытии он не присутствовал. Наступали сумерки, и врач объявил:
— У меня сегодня вечером гости.
Один из мужчин оказался судебным следователем, другой — его письмоводителем. Пожав руку комиссару, следователь произнес только:
— Вы встретитесь с представителями местной полиции, они уже начали следствие. Крайне запутанное дело!
Простыню сняли. Тягостное знакомство длилось лишь несколько секунд. Обнаженное тело оказалось именно таким, каким можно было его представить по фотографии: длинное, костлявое, с впалой грудью, покрытой рыжеватыми волосами.
Невредимой осталась только одна половина лица. Левую щеку снесло выстрелом. Глаза были открыты. Зрачки мышино-серого цвета выглядели более тусклыми, чем на фотографии.
Мегрэ вспомнил слова г-жи Галле: «Он соблюдал диету…»
На груди слева — ровная рана, оставленная лезвием.
Доктор в нетерпении суетился за спиной Мегрэ:
— Заключение писать на ваше имя? По какому адресу?
— Гостиница «Луара».
Следователь и письмоводитель молчали, глядя куда-то в сторону. Мегрэ в поисках выхода ошибся дверью и оказался в школьном классе среди парт.
Здесь было очень прохладно, и комиссар на минуту задержался около цветных картин, изображавших жатву, ферму зимой и городской рынок.
На полочке, по возрастающей, стояли меры веса и объема из дерева, олова и железа.
Комиссар вытер пот. Выходя из класса, он встретил инспектора неверской полиции, который его разыскивал.
— Прекрасно! Вот и вы! Наконец-то я смогу уехать в Гренобль к жене. Представляете, вчера утром, когда я собирался отправиться в отпуск, мне позвонили…
— Вы что-нибудь обнаружили?
— Абсолютно ничего… Сами увидите, это совершенно невероятное дело. Если вы согласитесь со мной поужинать, я расскажу вам обо всех деталях, если так можно выразиться. Ничего не украли. Никто ничего не видел и не слышал.
Придется как следует поломать голову, чтобы понять, почему этого типа убили. Есть, правда, одна зацепка, хотя она вряд ли что-нибудь даст. Когда он останавливался в гостинице «Луара», он называл себя господином Клеманом, орлеанским рантье.
— Давайте выпьем аперитив, — предложил Мегрэ.
Он вспомнил заманчивую террасу, еще недавно показавшуюся ему спасительным пристанищем.
Однако, очутившись за столиком перед стаканом, наполненным до половины, он не испытал предвкушаемого удовольствия.
— На редкость безнадежное дело! — вздыхал его собеседник. — Держите меня в курсе. Зацепиться не за что. Так все банально. Правда, если человек убит…
Еще несколько минут он продолжал в том же духе, не замечая, что комиссар почти его не слушает.
Бывают такие лица, которые надолго остаются в памяти, даже если только мелькнули перед вашими глазами.
Мегрэ видел всего-навсего фотографию Эмиля Галле, половину его лица и бледное тело.
Самой живой из всего увиденного была фотография.
Он изо всех сил пытался представить себе Галле с женой в столовой их дома в Сен-Фаржо или Галле, который выходит из виллы, торопясь к поезду.
На мгновение верхняя часть лица становилась более отчетливой. Мегрэ вспомнил, что под глазами у Галле были свинцового цвета мешки.
— Держу пари, у него больная печень, — внезапно негромко произнес он.
— Однако умер он не от печени, — парировал уязвленный инспектор из Невера. — Печень печенью, но от этого не сносит половину лица и не прокалывает насквозь сердце.
Посредине площади, рядом с разобранной каруселью, вспыхнули огни ярмарочного тира.

Глава 3
Ответы Анри Галле
Переночевав у себя на бульваре Ришар-Ленуар, Мегрэ приехал в Сен-Фаржо в среду около восьми утра. Он уже выходил из здания вокзала, как вдруг, о чем-то вспомнив, вернулся и спросил у служащего:
— Господин Галле часто ездил этим поездом?
— Отец или сын?
— Отец.
— Каждый месяц он уезжал на три недели. Ехал до Руана вторым классом.
— А сын?
— Он приезжает из Парижа почти каждую субботу вечером. У него билет туда и обратно в вагон третьего класса. А уезжает в воскресенье последним поездом. Кто бы мог подумать!.. Я вижу его, как сейчас. В первое воскресенье июня он открывал рыболовный сезон.
— Отец или сын?
— Отец, черт возьми. Видите, вон там, между деревьями, его синий ялик? На этот ялик найдется много покупателей: покойный сделал его своими руками из дуба и сам же придумал массу усовершенствований. И рыболовные снасти у него тоже особые.
Мегрэ сознательно добавил этот штрих к еще далеко не полному образу покойного. Он посмотрел на ялик, на Сену и с некоторым усилием представил себе человека с бородкой, часами неподвижно сидящего над водой с бамбуковой удочкой.
Затем комиссар направился в сторону «Маргариток», заметив, что туда же движется пустой второразрядный катафалк.
Возле дома не было ни души, только какой-то человек катил тачку. Он остановился, с удивлением глядя на похоронный экипаж.
Колокольчик на воротах был обмотан тряпкой. Входная дверь завешена черной материей, на которой серебром были вышиты инициалы покойного.
Мегрэ не ожидал встретить подобную пышность. Слева в коридоре на подносе лежала одна-единственная визитная карточка, украшенная короной, — от мэрии Сен-Фаржо. Из гостиной, где г-жа Галле в прошлый раз принимала комиссара, была вынесена вся мебель, а в центре установлен гроб, окруженный восковыми свечами. Стены были обтянуты черным.
От этого траурного убранства веяло чем-то таинственным и двусмысленным. Может быть, из-за того, что в доме не было ни единого посетителя, да, собственно, никто уже и не мог прийти — катафалк стоял у дверей. И эта единственная визитная карточка, имитирующая литографическую печать, серебряное шитье и две фигуры по обе стороны гроба: справа г-жа Галле в полном трауре, лицо закрыто вуалью, в руках матовые четки; слева — Анри Галле тоже весь в черном.
Мегрэ бесшумно прошел вперед, поклонился, обмакнул самшитовую веточку в святую воду и окропил гроб. Он чувствовал, что мать и сын следят за каждым его движением, но никто не произнес ни слова.
Тогда он отошел в угол, одновременно прислушиваясь к доносившемуся с улицы шуму и наблюдая за выражением лица молодого человека.
Было слышно, как на аллее лошади роют копытами землю. Стоя на солнцепеке под окном, вполголоса переговаривались служащие похоронного бюро. В комнате, где стоял гроб и которую освещали только свечи, длинное лицо сына казалось еще более асимметричным, а черный фон подчеркивал болезненную бледность его кожи.
Волосы его, разделенные пробором, казались приклеенными к черепу. У него был высокий выпуклый лоб. Настороженный взгляд близоруких глаз прятался за толстыми стеклами в черепаховой оправе.
Изредка г-жа Галле приподнимала вуаль и прикладывала к глазам носовой платок с траурной черной каймой.
Взгляд Анри, ни на чем не задерживаясь, скользил по комнате, упорно избегая взгляда комиссара. Наконец Мегрэ с облегчением услышал шаги служащих похоронного бюро.
Чуть позже раздался шум — по коридору, задевая за стены, тащили носилки. Из груди г-жи Галле вырвалось рыдание, а сын, глядя куда-то в сторону, погладил ее по плечу — и только.
Контраст между второразрядной пышностью катафалка и процессией, состоящей из двух человек, которую замыкал распорядитель этой странной церемонии, был разителен.
Солнце по-прежнему припекало. Человек с тачкой перекрестился и свернул в боковую аллею, а жалкий кортеж двинулся вперед по широкой аллее, где свободно могли бы маршировать целые полки.
Покинув церковную церемонию, за которой наблюдало несколько стоявших неподалеку крестьян, Мегрэ отправился в мэрию, но никого не застал. Тогда он решил зайти в школу, разыскать учителя, который одновременно являлся заместителем мэра. Тот вышел к Мегрэ, оставив учеников.
— Я могу вам сообщить только то, что записано у нас в книгах. Смотрите:
«Галле, Эмиль Ив Пьер, родился в Нанте в 1873 году, в октябре 1902 года в Париже вступил в брак с Авророй Прежан. Сын, Анри, родился в Париже в 1906 году и зарегистрирован в мэрии IX округа».
— Как к ним относятся местные жители?
— Недолюбливают. Галле начали строить виллу в тысяча девятьсот десятом году, когда лес разбили на земельные участки для продажи. Они у себя никого не принимают: очень гордые люди. Однажды мне довелось целое воскресенье ловить рыбу в своем ялике в десяти метрах от Галле.
Если я что-нибудь просил у него, он давал, но мне не удалось вытянуть из него и десятка слов.
— Сколько, на ваш взгляд, он тратил ежемесячно?
— Откуда мне знать? Он ведь, наверное, много тратил во время поездок. Но на жизнь им требовалось, как минимум, две тысячи франков в месяц. Если вы были у них на вилле, то, наверное, заметили, что там ни в чем нет недостатка.
Почти все продукты им доставляют из Корбейля или Мелена. Да, вот еще что…
Тут из окна Мегрэ увидел, что похоронный кортеж уже огибает церковь и въезжает на кладбище. Он поблагодарил собеседника и еще по дороге услышал, как на гроб падают первые комья земли.
Он не стал дожидаться конца погребения и вернулся на виллу, сделав по пути крюк, чтобы прийти туда после возвращения матери и сына. Служанка, открывшая ему дверь, остановилась в нерешительности:
— Мадам не может… — начала она.
— Скажите месье Анри, что мне нужно поговорить с ним.
Служанка велела ему подождать у дверей. Несколько минут спустя в коридоре показался молодой человек. Подойдя к Мегрэ, он спросил, глядя куда-то в сторону:
— Вы не могли бы перенести свой визит на другой день?
Моя мать очень удручена.
— Мне нужно поговорить с вами сегодня. Простите за настойчивость.
Анри повернулся, давая тем самым понять, что полицейский может следовать за ним. На минуту он заколебался, не зная, в какую из комнат провести Мегрэ, и наконец распахнул дверь в столовую, куда была составлена вся мебель из гостиной.
Мегрэ увидел на столе портрет мальчика, принявшего первое причастие, но не нашел фотографии Эмиля Галле.
Анри остался стоять, не произнося ни слова, со скучающим видом снял очки, чтобы протереть стекла, и зажмурился от яркого света.
— Вы, наверное, знаете, что мне поручено найти убийцу вашего отца?
— Поэтому я и удивлен, что вижу вас здесь. Было бы гораздо тактичнее оставить нас с матерью наедине.
Анри надел очки, поддернул накрахмаленную манжетку, вылезавшую из рукава пиджака.
Маловыразительное, худое, чем-то напоминающее лошадиную морду, лицо Анри оставалось бесстрастным. Он облокотился на пианино, стоявшее поперек комнаты и повернутое так, что была видна только его задняя сторона, обтянутая зеленым холстом.
— Я хотел бы задать несколько вопросов, касающихся вашего отца и всей вашей семьи.
Анри ничего не сказал, не пошевелился, лицо его по-прежнему выражало ледяное безразличие.
— Не скажете ли, прежде всего, где вы были двадцать пятого июня в четыре часа дня?
— Сперва я сам хочу задать вам вопрос. Обязан ли я принимать вас у себя и отвечать на ваши вопросы в такой день, как сегодня?
Все такой же тусклый, усталый голос, словно каждый слог стоил ему усилий.
— Вы вправе молчать. Однако, я должен заметить…
— Где же я находился, по вашим данным?
Мегрэ не ответил. По правде сказать, его несколько удивил такой поворот беседы, тем более что на лице молодого человека он не видел никакой реакции на происходящее.
Анри несколько минут молчал. Было слышно, как служанка крикнула хозяйке, находящейся на втором этаже:
— Иду, мадам…
— Итак?
— Раз вы все уже знаете, я был там…
— В Сансере?
Анри не ответил.
— И там на дороге к старому замку у вас произошла ссора с отцом?
Из них двоих больше нервничал Мегрэ: ему казалось, что его стрелы не достигают цели, слова не находят отклика, подозрения ничем не подтверждаются. Но больше всего его удивляло молчание Анри Галле, который даже не пытался оправдаться. Он словно выжидал.
— Вы не могли бы мне ответить, что вы делали в Сансере?
— Я ездил навестить свою любовницу Элеонору Бурсан: она в отпуске и живет в пансионе «Жермен» неподалеку от Сансера, в Сен-Тибо.
Он едва заметно поднял густые, как у отца, брови.
— Вы не знали, что ваш отец находится в Сансере?
— Если бы знал, то постарался бы с ним не столкнуться.
Объяснения по-прежнему оставались столь лаконичными, что комиссару приходилось повторять свои вопросы.
— Ваши родители знали об этой связи?
— Отец догадывался. Он был против.
— О чем вы с ним тогда говорили?
— Вас интересует убийца или жертва? — медленно выговорил молодой человек.
— Мне будет легче найти убийцу, когда я ближе познакомлюсь с жертвой. Там в Сансере отец в чем-то вас упрекал?
— Простите, это я упрекал его в том, что он за мной шпионит.
— А потом?
— Это все. Он заявил, что я не уважаю родителей. Спасибо, что вы мне напомнили об этом именно сегодня.
Мегрэ с облегчением услышал шаги на лестнице. В комнату вошла г-жа Галле. Держалась она, как обычно, с большим достоинством, шею ее оттягивали три ряда бус из крупных матовых камней.
— Что тут происходит? — спросила она, поочередно глядя то на Мегрэ, то на сына. — Почему вы не позвали меня, Анри?
Постучав, вошла служанка.
— Там обойщики хотят снимать драпировки.
— Последите за ними…
— Я пришел получить у вас кое-какие сведения, которые необходимы мне, чтобы найти виновного, — довольно сухо ответил Мегрэ. — Я понимаю, сейчас для этого не самый подходящий момент, ваш сын уже объяснил мне это. Но с каждым часом отыскать убийцу становится все труднее.
Он перевел взгляд на Анри, сохранявшего упрямо-безразличный вид.
— Когда вы, сударыня, выходили замуж за Эмиля Галле, у вас было личное состояние?
Она слегка напряглась и гордо произнесла:
— Я дочь Огюста Прежана.
— Простите, но я…
— Экс-секретаря последнего принца из дома Бурбонов.
Редактора легитимистской газеты «Солнце». Мой отец потратил все свои сбережения на издание этого органа, боровшегося…
— У вас есть другие родственники?
— Есть. Но я их не видела со дня моей свадьбы.
— Они возражали против вашего замужества?
— То, что я вам сказала, поможет вам понять ситуацию.
Вся моя семья — роялисты. Мои дядья занимали, а некоторые занимают и по сей день, крупные посты. Они были недовольны, что я решила выйти за коммивояжера.
— После смерти отца вы остались без средств?
— Отец умер через год после моего замужества. Когда мы поженились, у Эмиля было тридцать тысяч франков.
— А его семья?
— Я никого из них не знала. Он избегал говорить о семье. Мне известно только, что у него было тяжелое детство и что много лет он служил в Индокитае…
На губах сына промелькнула презрительная усмешка.
— Я не случайно задаю вам эти вопросы, сударыня: недавно я выяснил, что вот уже восемнадцать лет ваш муж не служит в фирме «Ньель».
Она неотрывно смотрела на комиссара; Анри живо запротестовал:
— Но, сударь…
— Эти сведения исходят от самого господина Ньеля.
— Может быть, лучше… — начал молодой человек, приближаясь к Мегрэ.
— Нет, Анри! Я хочу доказать, что это ложь, чудовищный обман. Идемте, комиссар. Да, да, следуйте за мной.
И впервые выказав нервозность, она двинулась по коридору, налетев по дороге на рулон черной ткани, которую скатывали обойщики. Комиссар поднялся вслед за нею на второй этаж; она провела его через спальню с мебелью полированного дерева, где на вешалке до сих пор висела соломенная шляпа Эмиля Галле и его костюм из тика — наверное, в них он ходил на рыбалку.
За этой комнатой находилась еще одна, поменьше, служившая рабочим кабинетом.
— Взгляните, вот образцы. Вот, например, ужасно безвкусные столовые приборы. Как видите, они совсем не восемнадцатилетней давности. Вы согласны? Вот тетрадь заказов, где муж ежемесячно производил расчеты. Вот письма на бланках фирмы «Ньель», которые он регулярно получал…
Мегрэ почти не смотрел. Он не сомневался, что ему еще придется вернуться в эту комнату, и хотел проникнуться ее атмосферой.
Он постарался представить себе Эмиля Галле, сидящего перед письменным столом во вращающемся кресле. На столе стояла чернильница из белого металла, хрустальный шар вместо пресс-папье.
Из окна открывался вид на главную аллею и красную крышу соседней пустующей виллы.
Письма, отпечатанные на бланках фирмы «Ньель», были примерно одного содержания:
«Уважаемый Господин Галле! Мы получили ваше письмо от 15-го сего месяца, а также список заказов на январь.
Ждем вас, как обычно, в конце месяца для окончательных расчетов и для передачи необходимых инструкций по поводу расширения вашей деятельности. С сердечным приветом.
Подпись: Жан Ньель».
Мегрэ взял несколько писем и положил к себе в портфель.
— Ну, что вы теперь скажете? — с вызовом спросила г-жа Галле.
— А это что такое?
— Ничего особенного. Мой муж любил мастерить. Это старые часы, он их разбирал. В сарае свалена куча приспособлений, которые он сам изобрел, много рыболовных снастей. Каждый месяц он неделю проводил дома, а работал, что-то писал всего час или два, по утрам.
Мегрэ один за другим выдвигал ящики стола. В одном он увидел пухлую розовую папку с надписью «Солнце».
— Это бумаги моего отца, — пояснила г-жа Галле. — Не знаю, зачем мы их сохранили. В этом шкафу — полная подшивка газеты до последнего номера. Ради этого отец продал даже свои облигации.
— Вы позволите взять мне с собой эту папку?
Она повернулась к двери, как будто хотела посоветоваться с сыном, но Анри остался внизу.
— Что вы из нее узнаете? Это своего рода реликвия.
Впрочем, если вы считаете… Но скажите, комиссар, может ли быть, что господин Ньель не подтвердил?.. То же самое с открытками. Вчера пришла еще одна. Это почерк мужа, я уверена в этом. Отправлена, как и первая, из Руана.
«Все в порядке. Возвращаюсь в четверг вечером».
В голосе ее снова прозвучали какие-то человеческие нотки. Правда, едва уловимые.
«С нетерпением жду этого дня. Четверг уже завтра».
Внезапно она зарыдала, но рыдания тут же прекратились. Два-три всхлипа. Она поднесла ко рту платок, отделанный черной каймой, и глухо попросила:
— Уйдемте отсюда…
Снова пришлось проходить через спальню, обставленную хоть и дорогой, но безвкусной мебелью: зеркальный шкаф, две тумбочки, ковер «под персидский».
Внизу в коридоре Анри невидящим взором смотрел, как обойщики вкатывают рулон на грузовичок. Он даже не обернулся, когда г-жа Галле и Мегрэ стали спускаться по скрипящим ступеням натертой до блеска лестницы.
В доме царил беспорядок. В столовую, откуда двое рабочих в робах вытаскивали пианино, вошла горничная с литровой бутылью красного вина и двумя стаканами.
— Это не помешает, — одобрил один из них.
У Мегрэ вдруг создалось странное ощущение — он ни разу еще не испытывал ничего подобного, и это сбивало его с толку. Ему показалось, что истина скрыта где-то здесь, рядом. Все, что происходило, имело определенное значение.
Но нужно было взглянуть на все это в ином ракурсе. Он понимал, что взор ему застилает пелена тумана, мешающая увидеть события в подлинном свете. Эту атмосферу создавали одновременно мать и сын — женщина, боровшаяся со своими чувствами, и молодой человек с продолговатым непроницаемым лицом. Пелена тумана исходила от этих снятых драпировок, от всей окружающей обстановки, а главное, ее порождала неловкость, которую испытывал сам Мегрэ, понимая неуместность своего присутствия.
Ему было стыдно, что он уносит с собой, как вор, розовую папку, хотя, по правде сказать, плохо представлял, для чего она может ему понадобиться. Он предпочел бы подольше побыть один наверху, в кабинете покойного, походить по сараю, где Эмиль Галле мастерил свои усовершенствованные рыболовные снасти. Несколько минут все нерешительно топтались в коридоре. Пора было обедать, но Галле явно ждали, пока полицейский уйдет.
Из кухни доносился запах жареного лука: одна кухарка продолжала выполнять свои обязанности, не обращая внимания на сумятицу.
Теперь каждый делал вид, что внимательно следит за тем, как обойщики приводят в порядок гостиную. Один из них нашел под подносом для ликеров фотографию г-на Галле.
— Вы позволите ее взять? — обратился Мегрэ к вдове. — Она мне может понадобиться.
Он чувствовал, что Анри смотрит на него взглядом, полным презрения.
— Если нужно… У меня осталось очень мало его фотографий.
— Я непременно верну.
И все-таки он никак не мог уйти. Когда рабочие едва не уронили огромную вазу «под севр», г-жа Галле бросилась к ним:
— Осторожно! Осторожно!
В атмосфере этого унылого дома по-прежнему было слито воедино грустное и гротескное, возвышенное и мелкое, и это угнетало Мегрэ. Он представлял себе, как Эмиль Галле, которого он ни разу не видел живым, бродит здесь в слишком свободном пиджаке, молчаливый, с впалой грудью, мешками под глазами, потому что у него больная печень.
Мегрэ спрятал фотографию в розовую папку и, поколебавшись, сказал:
— Еще раз простите, сударыня. Я ухожу. Если не возражаете, пусть ваш сын немного меня проводит.
Г-жа Галле взглянула на Анри с плохо скрытой тревогой. Несмотря на свою горделивую осанку, размеренные движения, три ряда бус из черных камней, она тоже, вероятно, чувствовала — что-то происходит.
Но молодой человек невозмутимо снял с вешалки шляпу с креповой лентой.
Уход напоминал бегство. Папка была увесистой, без тесемок, и Мегрэ каждую минуту мог выронить бумаги.
— Не хотите ли завернуть ее в газету? — спросила г-жа Галле.
Мегрэ уже вышел за дверь. Служанка несла в столовую скатерть и приборы. Анри шагал рядом с Мегрэ — высокий, замкнутый, пряча глаза от собеседника.
Когда они отошли метров на триста от дома, раздался шум мотора — отъезжал грузовичок обойщиков.
Мегрэ сказал:
— Я должен выяснить у вас следующее: парижский адрес Элеоноры Бурсан, ваш адрес и адрес фирмы, где вы служите.
Комиссар достал из кармана карандаш и записал на розовой папке: «Элеонора Бурсан, улица Тюренн, 27. Банк Совринос, бульвар Бомарше, 117. Анри Галле, отель Бельвю улица де ла Рокет, 19».
— Это все? — спросил молодой человек.
— Благодарю, все.
— В таком случае, полагаю, теперь вы займетесь преступником.
Его даже не интересовало, какую реакцию вызовут его слова. Он прикоснулся к шляпе и пошел назад по главной аллее. Грузовичок обогнал Мегрэ почти у самого вокзала.

Последние сведения в этот день Мегрэ получил чисто случайно. Комиссар пришел на вокзал за час до отхода поезда. Он сидел один в пустом зале ожидания, а над ним кружился рой мух.
На велосипеде приехал почтальон с багровой апоплексической шеей, он выгружал свои сумки на специальном почтовом столе.
— Вы обслуживаете «Маргаритки»? — спросил комиссар, встав за спиной почтальона.
Тот резко обернулся.
— Что вы имеете в виду?
— Я из полиции. Нужно кое-что выяснить. Большую корреспонденцию получал господин Галле?
— Нет, небольшую. Письма из фирмы, где бедняга работал. Они приходили по определенным числам. Газеты.
— Какие?
— Провинциальные. В основном, из Берри и Шера. Еще журналы: «Сельская жизнь», «Охота и рыболовство», «Замки и поместья».
Комиссар заметил, что собеседник старается не смотреть ему в глаза.
— А в Сен-Фаржо есть на почте отдел до востребования?
— Что вы имеете в виду?
— Господин Галле не получал других писем?
Внезапно почтальон смутился.
— Ну, раз он умер… — пробормотал он. — Кроме того, я не нарушал инструкцию. Просто он просил меня не опускать к нему в ящик некоторые письма, а хранить до его возвращения, если он был в отъезде.
— Какие письма?
— Совсем немного. В лучшем случае, одно письмо раз в два или три месяца. Дешевые голубые конверты. Адрес напечатан на машинке.
— А обратного адреса не было?
— Нет. Только на обороте конверта было напечатано: отправитель — господин Жакоб. Выходит, я это напрасно делал?
— Откуда были отправлены эти письма?
— Из Парижа.
— Округ не помните?
— Каждый раз округ был другой.
— Когда пришло последнее письмо?
— Постойте… Сегодня у нас двадцать девятое? Среда.
Значит, в четверг вечером. А увидел я господина Галле только в пятницу утром, когда он собирался на рыбалку.
— И он пошел на рыбалку?
— Нет, вернулся домой, но прежде дал мне, как заведено, пять франков. Когда его убили, я здорово расстроился.
Вы думаете, это письмо…
— Он уехал в тот же день?
— Да. Вы, кажется, ждете поезд из Мелена? Слышите гудок на переезде? А вы обязательно должны сообщить то, что я рассказал?
Мегрэ едва успел добежать до платформы и вскочить в единственный в составе вагон первого класса.

Глава 5
Экономные любовники
В то утро у бригадира жандармов сложилось, вероятно, превратное впечатление о завидной участи полицейских.
Сам он был на ногах с четырех утра и уже проехал на велосипеде километров тридцать, сначала по предрассветному холоду, потом по все усиливавшейся жаре, прежде чем добрался до гостиницы «Луара», где периодически проверялись книги регистрации приезжих.
Было два часа. Большинство отдыхающих прогуливались по берегу реки или купались. Два конеторговца о чем-то спорили на террасе, а хозяин с салфеткой, перекинутой через руку, подравнивал ряды столиков и ящики с лавровыми деревцами.
— Вы не хотите поздороваться с комиссаром? — забеспокоился Тардивон. И конфиденциально добавил шепотом: — Он как раз в той комнате, где было совершено убийство. Он получил из Парижа целую кучу бумаг и фотографий.
Таким образом, через несколько минут жандарм уже стучал в дверь и говорил, оправдываясь:
— Меня надоумил хозяин, господин комиссар. Когда он сказал, что вы осматриваете место преступления, я не смог удержаться. Я знаю, у вас в Париже особые методы, и если я вам не помешаю, я был бы счастлив понаблюдать, как вы работаете, и поучиться у вас.
Это был славный парень с круглым румяным лицом, на котором было написано явное желание понравиться приезжему. Он старался не мешать, что было не так-то просто при его кованых сапогах и фуражке, которую он не знал куда деть.
Окно было распахнуто настежь. Солнце ярко освещало крапивную дорогу, но в комнате, находившейся в тени, было почти темно. Мегрэ в одной рубашке, с трубкой в зубах, с расстегнутым пристежным воротничком и развязанным галстуком пребывал в прекрасном настроении, чем, наверное, удивил жандарма.
— Ну, что ж, садитесь вот сюда. Правда, знаете ли, ничего в этом интересного нет.
— Вы чересчур скромны, господин комиссар.
Это прозвучало так наивно, что Мегрэ отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Он принес в комнату все, что имело отношение к делу. Убедившись, что стол, покрытый ситцевой скатертью с красными узорами, не таит в себе ничего примечательного, он разложил на нем все бумаги — от заключения судебно-медицинского эксперта до фотографий окрестностей и жертвы, которые послал ему сегодня утром отдел идентификации.
И, наконец, скорее из суеверия, нежели для пользы дела, он поставил на камин из черного мрамора, рядом с медным подсвечником, фотографию Эмиля Галле.
На полу не было ковра. На дубовом паркете, покрытом лаком, первые приехавшие сюда полицейские обвели мелом контуры тела, там, где его обнаружили.
В окно с улицы доносился неясный гул: пели птицы, шелестела листва, гудели мухи, кудахтали куры на дороге, и все эти звуки перекрывались доносившимися из кузницы ударами молота о наковальню.
Иногда на террасе раздавались приглушенные голоса или было слышно, как по подвесному мосту проезжает машина.
— Ну уж в документах у вас недостатка нет. Никогда бы не подумал… — неуверенно начал жандарм.
Но комиссар не слушал. Покуривая трубку, он нетерпеливо расстилал на полу, там, где раньше находились ноги трупа, черные брюки из прочного сукна. Прослужив своему владельцу уже лет десять, о чем свидетельствовали некоторые залоснившиеся места, они могли бы прослужить еще столько же. Таким же образом Мегрэ разложил перкалевую рубашку, а сверху — манишку. Однако эта одежда выглядела бесформенной кучей, и только когда комиссар поставил возле брюк пару туфель, весь ансамбль сразу же приобрел странный, но вполне впечатляющий вид.
Нет, он вовсе не походил на безжизненное тело, в нем скорее было что-то карикатурное, и, взглянув на пол, жандарм смущенно хихикнул.
Мегрэ не смеялся. Грузный, поглощенный своими мыслями, он медленно и размеренно вышагивал по комнате. Он осмотрел пиджак, повесил его на вешалку, убедившись, что в том месте, куда ударили ножом, материя не порвана: Жилет же, порванный на уровне левого кармана, занял свое место поверх манишки.
— Значит, вот так он был одет, — заключил Мегрэ вполголоса.
Он взглянул на фотографию, присланную отделом идентификации, осмотрел свое творение и добавил к этому бесплотному манекену высокий целлулоидный пристежной воротничок и черный атласный галстук.
— Итак, в субботу он ужинал в восемь. Ел мучное, потому что соблюдал диету. Затем по обыкновению просмотрел газеты и пил минеральную воду. В начале одиннадцатого вошел в эту комнату, пиджак снял, а пристежной воротничок и туфли оставил.
В действительности, Мегрэ говорил не столько для жандарма, который прилежно слушал, считая своим долгом одобрительно кивать головой после каждой фразы, сколько для самого себя.
— Где же в тот момент был нож? Нож с лезвием на пружине, но карманной модели — такой многие носят. Постойте-ка…
Он закрыл лезвие ножа, лежавшего на столе рядом с другими вещественными доказательствами, и сунул нож в левый карман черных брюк.
— Нет, так оттопыривается.
Он переложил нож в правый карман и остался доволен.
— Вот так. Нож лежал у него в кармане. Он еще был жив.
А между одиннадцатью и половиной первого, по заключению врача, господин Галле уже умер. Туфли его испачканы известкой и мелким песком. А напротив окна, на стене поместья Тибюрса де Сент-Илэра я обнаружил следы, оставленные примерно такими же туфлями. Неужели он снял пиджак для того, чтобы взобраться на стену? Не следует забывать — он ведь из породы людей, которые даже дома не чувствуют себя свободно.
Мегрэ все время находился в движении, обрывал фразы на полуслове, даже не глядел на своего молчаливого слушателя, застывшего на стуле.
— В камине, откуда на лето убрали решетку, я нашел кусочек сожженной бумаги. Повторим действия, которые он должен был совершить: снял пиджак, сжег бумаги, разбросал пепел с помощью подсвечника (на меди обнаружены следы сажи), вылез через окно, взобрался на стену напротив и вернулся обратно тем же путем. Наконец, достал из кармана нож и открыл его. Это не так уж много, но если знать, в какой последовательности были совершены эти действия…
Между одиннадцатью и половиной первого ночи он снова был здесь. Окно открыто, и он получает пулю в голову.
На этот счет нет никаких сомнений. Сначала выстрел, потом удар ножом. Стреляли с улицы. Тогда Галле хватает нож. Он не пытается выйти, а это означает, что убийца вошел в комнату. Более того, у Галле снесена часть лица. Из раны хлещет кровь, а около окна нет ни капли крови. Это говорит о том, что, будучи раненным, он двигался лишь в радиусе двух метров. «Большой кровоподтек на левом запястье», — пишет врач, производивший вскрытие. Следовательно, Галле держал нож в левой руке, и его схватили за руку, чтобы повернуть его же оружие против него самого.
Лезвие задело сердце, и он падает замертво. Галле роняет нож, но убийца не беспокоится на этот счет, зная, что на нем остались только отпечатки пальцев жертвы. Бумажник остался в кармане Галле, ничего не украдено. Тем не менее отдел идентификации утверждает, что на чемодане обнаружены микроскопические кусочки резины, словно кто-то трогал его руками в резиновых перчатках.
— Любопытно, любопытно, — вежливо восхитился жандарм, который не смог бы повторить и четверти того, что услышал.
— Самое интересное, что кроме следов резины обнаружены еще следы ржавчины…
— Может быть, револьвер был ржавый?
Мегрэ замолчал, встал у окна. Его фигура выделялась на фоне яркого прямоугольника. Без пиджака, в рубашке с закатанными рукавами, он казался огромным. Над его головой вился голубоватый дымок трубки.
Жандарм послушно сидел в своем углу, не решаясь пошевелиться.
— Вы не зайдете взглянуть на моих бродяг? — робко спросил он.
— Они все еще там? Отпустите их!
И Мегрэ вернулся к столу, взъерошил себе волосы, переложил розовую папку, поправил фотографии и перевел взгляд на собеседника.
— У вас есть велосипед? Не проедетесь ли до вокзала узнать, в котором часу в субботу сел на парижский поезд Анри Галле — молодой человек двадцати пяти лет, высокий, худой, бледный, одетый в темное, в очках в черепаховой оправе? Да, кстати, вы ничего не слышали о некоем господине Жакобе?
— Только то, что в Библии[1], — отважился сострить жандарм.
Одежда Эмиля Галле по-прежнему была разложена на полу, напоминая карикатуру на труп. Когда жандарм уже направлялся к двери, постучал и вошел Тардивон.
— К вам, комиссар. Дама по фамилии Бурсан хотела бы с вами поговорить.
Жандарм охотно остался бы, но комиссар не пригласил его. С удовлетворением осмотрев комнату, Мегрэ распорядился:
— Пусть войдет!
Он склонился над плоским манекеном, из которого словно выпустили воздух, подумал и вонзил нож на место сердца, потом, улыбнувшись, примял пальцем табак в трубке.
Элеонора Бурсан была одета в скромный светлый костюм, отнюдь ее не молодивший, и вместо своих тридцати выглядела на все тридцать пять.
На чулках у нее не было ни морщинки, туфли — безукоризненны, а белокурые волосы под светлой соломенной шляпой тщательно уложены. Туалет довершали перчатки.
Мегрэ отошел в темный угол, ему интересно было посмотреть, как она будет себя вести. Когда Тардивон ввел ее в комнату, она помедлила, словно удивленная контрастом между ярким светом, лившимся из окна, и полумраком, царившим в помещении.
— Комиссар Мегрэ? — наконец произнесла она, сделав несколько шагов и повернувшись к комиссару, присутствие которого скорее угадала. — Простите, что побеспокоила вас, сударь.
Он вышел к ней из темноты.
— Присядьте, пожалуйста.
Мегрэ стал ждать, никак не помогая ей начать разговор, даже не пытаясь скрыть свое дурное настроение.
— Наверное, Анри говорил вам обо мне: поэтому я сочла возможным побеспокоить вас, раз уж нахожусь сейчас в Сансере.
Он по-прежнему молчал, но ее было не так-то легко смутить. Говорила она, не торопясь, и манерой держаться чем-то напоминала г-жу Галле.
Но это была другая г-жа Галле — моложе и, наверное, красивее, чем в свое время мать Анри, но не менее представительная и принадлежащая к тому же избранному кругу.
— Вы должны войти в мое положение. После этой… этой ужасной драмы я хотела уехать из Сансера, но Анри в письме посоветовал мне остаться. Я вас уже видела несколько раз. Местные жители сказали мне, что вы ищете убийцу.
Тогда я решилась зайти и спросить, нашли ли вы что-нибудь? Разумеется, мое положение в некотором роде двусмысленно, поскольку я никем не прихожусь Анри и не член его семьи.
Ее слова не походили на заранее приготовленную речь.
Говорила она гладко, не торопясь.
Несколько раз ее взгляд задерживался на ноже, воткнутом в затейливо разложенную на полу одежду, но волнения на ее лице не отразилось.
— Ваш любовник поручил вам как следует меня прощупать? — спросил Мегрэ нарочито грубо.
— Ничего он мне не поручал! Он убит свалившимся на него горем. И это ужасно: ведь я даже не могла быть с ним рядом на похоронах.
— Вы давно знакомы?
Казалось, она не заметила, что разговор превратился в допрос, голос ее звучал по-прежнему ровно.
— Три года. Мне тридцать. Анри всего двадцать пять.
Я — вдова.
— Вы уроженка Парижа?
— Я из Лилля. Мой отец был главным бухгалтером на ткацкой фабрике. В двадцать пять лет я вышла замуж за инженера, а меньше чем через год после свадьбы он погиб в результате несчастного случая на текстильном предприятии, где работал. Мне полагалась пенсия. Но администрация заявила, что несчастный случай произошел по вине пострадавшего. Тогда я была вынуждена зарабатывать себе на жизнь, но мне не хотелось жить там, где все меня знали, и я переехала в Париж. Устроилась кассиршей в торговую фирму на улице Реомюра. Я возбудила дело против фабрики мужа. Процесс длился два года. Я выиграла дело и, поскольку уже не нуждалась в деньгах, бросила работу.
— Вы работали кассиршей, когда познакомились с Анри Галле?
— Да. Он часто приходил к моим хозяевам как агент по продаже ценных бумаг от банка Совринос.
— Между вами никогда не заходила речь о браке?
— Сначала мы об этом говорили, но если бы я вышла замуж до решения суда, мои шансы получить пенсию значительно уменьшились бы.
— Вы стали любовницей Галле?
— Я не боюсь этого слова. Мы связаны, как если бы оформили свои отношения в мэрии. Вот уже три года мы ежедневно видимся, вместе питаемся.
— Но у вас, на улице Тюренн, он все же не живет?
— Это из-за его родителей. Они, как, впрочем, и мои, придерживаются строгих правил. Анри, чтобы избежать размолвки, не поставил родителей в известность относительно нашей связи. Однако мы договорились, что когда не будет препятствий и мы накопим достаточно средств, чтобы переселиться на юг, мы поженимся.
Даже самые нескромные вопросы не приводили ее в смущение. В какой-то момент, когда взгляд комиссара скользнул по ее ногам, она естественным жестом одернула юбку.
— Я вынужден коснуться деталей. Значит, Анри питался у вас? Он давал деньги на еду?
— Все очень просто. Я подсчитывала расходы, как это принято в любом хорошем хозяйстве, и в конце месяца он вносил половину денег, которые я потратила на питание.
— Вы упомянули о переезде на юг. Выходит, Анри удавалось откладывать деньги?
— И ему, и мне. Вы, наверное, заметили, что он не слишком крепкого здоровья? Врачи советуют ему больше бывать на воздухе. Но зарабатывать на жизнь и одновременно находиться на воздухе можно, разве что если занимаешься физическим трудом. Я тоже люблю деревню.
Живем мы очень скромно. Я уже говорила, что Анри — агент по продаже ценных бумаг. Банк Совринос небольшой, занимается в основном биржевыми спекуляциями. Таким образом, Анри как бы стоял у кормушки, и все, что нам удавалось сэкономить, мы вкладывали в биржевые операции.
— Каждый отдельно?
— Разумеется! Кто знает, что ждет тебя в будущем?
— И какую сумму накопили лично вы?
— Трудно сказать точно. Деньги вложены в акции, ценность которых меняется чуть ли не ежедневно. Примерно от сорока до пятидесяти тысяч франков.
— А Галле?
— Больше. Он не всегда решается втягивать меня в слишком рискованные операции, как, например, покупка акций Лаплатских рудников в августе прошлого года. У него сейчас около ста тысяч франков.
— И на какой сумме вы решили остановиться?
— Полмиллиона. Мы рассчитываем откладывать деньги еще три года.
Теперь Мегрэ смотрел на нее с чувством, граничившим с восхищением. Но к восхищению примешивалась и доля брезгливости. Ей тридцать лет. Анри — двадцать пять. Они любят друг друга или, во всяком случае, решили жить вместе. А их отношения регламентированы, как у совладельцев коммерческого предприятия. И она говорит об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, даже с оттенком гордости.
— Вы давно в Сансере?
— Я приехала двадцатого июня на месяц.
— А почему вы не остановились в гостинице?
— Это мне не по средствам. В пансионе «Жермен» на окраине поселка я плачу всего двадцать два франка в день.
— Анри приезжал двадцать пятого? В котором часу?
— Он свободен только в субботу и воскресенье. Но воскресенье, как заведено, он проводит в Сен-Фаржо. Он приехал сюда в субботу утром, а уехал вечером последним поездом.
— Точнее?
— В одиннадцать тридцать две. Я проводила его на вокзал.
— Вы знали, что его отец здесь?
— Анри сказал, что встретил его. Он был в ярости, потому что не сомневался: отец приехал сюда специально выслеживать нас. Анри не хотел, чтобы его родители вмешивались в наши отношения.
— Его родители не знали о существовании ста тысяч франков?
— Разумеется, нет. Анри — совершеннолетний. По-моему, он имеет право жить так, как ему хочется.
— А в каком тоне Анри обычно говорил об отце?
— Он осуждал его за отсутствие честолюбия. Говорил, что продавать, как он выражается, скобяной товар, в его годы — ужасно. Но тем не менее относился к родителям почтительно, особенно к матери.
— Значит, он не знал, что, по существу, Эмиль Галле был мошенником?
— Мошенником?
— Что в течение восемнадцати лет он уже не занимался продажей «скобяного товара»?
— Не может быть!
Не исключено, что она и притворялась, но в голосе ее звучало неподдельное недоумение.
— Я потрясена, комиссар! Он? С его увлечениями, смешным костюмом, ухватками бедного пенсионера?
— Итак, что вы делали в субботу днем?
— Мы с Анри гуляли. А когда расстались, он пошел к себе в гостиницу, а я столкнулась с его отцом. Потом мы снова встретились с Анри в восемь вечера и до отхода поезда немного прошлись, на сей раз по противоположному берегу.
— Вы не ходили в сторону гостиницы?
— Мы предпочитали не встречаться с его отцом.
— Вы вернулись с вокзала одна? Прошли через мост…
— И сразу же свернула налево, к пансиону «Жермен». Не люблю ходить ночью одна.
— Вы знакомы с Тибюрсом де Сент-Илэром?
— Кто это? Впервые слышу это имя… Надеюсь, комиссар, вы не подозреваете Анри? — ее лицо оживилось, но она сохраняла хладнокровие. — Я пришла к вам именно потому, что хорошо его знаю. Он много болел, стал из-за этого мрачным и мнительным. Иногда мы с ним можем молчать часами. То, что он встретил здесь своего отца, — чистая случайность. Но я понимаю, что эта случайность может показаться подозрительной. Он слишком горд, чтобы оправдываться. Не знаю, что он вам сказал… Только отвечал на вопросы? Могу поклясться, что с восьми вечера до отхода поезда мы не расставались. Он очень нервничал. Боялся, что теперь мать узнает о нашей связи: он ведь всегда ее очень уважал и предвидел, что она попытается настроить его против меня. Конечно, я уже не молоденькая девушка. Между нами разница в пять лет. И, наконец, я была его любовницей… Мне не терпится узнать, что преступник схвачен главным образом из-за Анри. Он достаточно умен, чтобы понять, что встреча с отцом неминуемо навлекает на него страшное подозрение.
Мегрэ по-прежнему смотрел на нее с удивлением. Он не понимал, почему приход Элеоноры Бурсан, надо признать, достаточно с ее стороны похвальный, оставлял его равнодушным.
Последние фразы были произнесены даже с некоторой горячностью, но и здесь она не утратила самообладания.
Мегрэ нарочно положил на стол большую фотографию Эмиля Галле, сделанную в этой комнате, когда его нашли мертвым, но взгляд молодой женщины даже не задержался на впечатляющем снимке.
— Вы ничего не обнаружили?
— Вы знаете господина Жакоба?
Она посмотрела ему прямо в глаза, словно предлагая убедиться в своей искренности.
— Ни разу не слышала о таком. Кто это? Убийца?
— Возможно! — проворчал Мегрэ, подходя к двери.
Элеонора Бурсан вышла, предварительно осведомившись:
— Вы мне позволите, комиссар, иногда приходить к вам, чтобы узнать последние новости?
— Когда вам будет угодно.
Бригадир терпеливо ждал в коридоре. Когда посетительница скрылась, он вопросительно взглянул на комиссара.
— Что вам ответили на вокзале? — спросил тот.
— Молодой человек уехал в Париж поездом в одиннадцать тридцать две. У него был обратный билет в вагон третьего класса.
— А преступление было совершено между одиннадцатью и половиной первого! — задумчиво произнес комиссар. — Если поторопиться, то отсюда до Траси-Сансера можно добраться за десять минут. Убийца мог сделать свое дело между одиннадцатью и одиннадцатью двадцатью. Если до вокзала десять минут ходу, то столько же нужно и на обратный путь. Таким образом, Галле могли убить между одиннадцатью сорока пятью и двенадцатью тридцатью, и это мог совершить некто, вернувшийся с вокзала. Только вот еще эта история с воротами! И потом, какого черта потребовалось Эмилю Галле влезать на стену?
Жандарм сел на тот же стул, где сидел раньше, и одобрительно кивал, ожидая продолжения. Но продолжения не последовало.
— Давайте выпьем аперитив, — предложил Мегрэ.

Глава 7
Ухо Жозефа Мерса
По-прежнему стояла жара. Каждое утро в газетах сообщалось, что в различных уголках Франции прошли грозы и причинили значительный ущерб, однако за три недели в Сансере и его окрестностях не выпало ни капли дождя.
Днем комната, которую раньше занимал Эмиль Галле, буквально раскалялась на солнце, и находиться в ней становилось невозможно.
Однако в эту субботу Мере ограничился тем, что задернул открытое окно шторами из сурового полотна, и не прошло получаса после завтрака, как он уже сидел, склонившись над своими стеклянными пластинками и клочками почерневшей бумаги, и работал с размеренностью метронома.
Несколько минут Мегрэ бродил вокруг него, рассеянно дотрагиваясь до стола, то и дело останавливаясь, как человек, которого одолевают сомнения. Наконец он вздохнул:
— Послушайте, старина, я больше не могу. Я восхищаюсь вами, но вы не можете себе представить, что значит весить почти сто килограммов. Мне нужно хоть ненадолго выйти на свежий воздух.
Но куда деться в такую жару? На террасе прохладней, но там расположились отдыхающие с детворой.
В кафе лишь в редкие часы не слышно раздражающего стука бильярдных шаров.
Мегрэ вышел во двор, часть которого находилась в тени, и окликнул проходившую мимо служанку:
— Принесите мне сюда плетеное кресло.
— Хотите устроиться здесь? Но тут вас будет беспокоить шум из кухни.
И все же лучше слушать кудахтанье кур, чем людскую болтовню. Мегрэ подвинул кресло поближе к колодцу, закрыл лицо газетой, чтобы спастись от мух, и, признаться, сразу же сладко задремал.
Мало-помалу звон посуды на кухне терял свою отчетливость, и Мегрэ, разомлев от жары, казалось, перестал наконец думать о покойнике.
Когда именно он услышал странный шум — словно раздались два выстрела? Он еще не проснулся и потому тотчас же увидел сон, где эти звуки нашли свое объяснение.
…Он сидит на террасе отеля. Мимо проходит Тибюрс де Сент-Илэр в костюме бутылочного цвета, а за ним следует дюжина псов с отвислыми ушами.
— Вы вчера спрашивали, водится ли в окрестностях дичь? — говорит владелец замка.
Он прикладывает к плечу ружье, и с неба, словно сухие листья с дерева, сыплются куропатки.
— Комиссар, быстрее…
Он вскочил. Перед ним стояла служанка.
— Там в комнате… Стреляли…
Комиссару стало неловко, он почувствовал себя страшно неуклюжим. А в гостиницу уже бежали люди, и, когда он вошел в комнату Галле, там толпились любопытные, а у окна, закрыв лицо руками, стоял Мере.
— Пусть все выйдут! — приказал комиссар.
— Вызвать врача? — спросил Тардивон. — Посмотрите, кровь.
— Да, вызовите, — распорядился Мегрэ.
Как только дверь закрылась, Мегрэ подошел к молодому человеку из отдела идентификации. Комиссара мучили угрызения совести.
— Что стряслось, малыш?
Черт возьми, он и сам прекрасно все видел — на руках у Мерса, на плечах, на стеклянных пластинках, на полу, — повсюду алела кровь.
— Ничего страшного, комиссар… Ухо… Посмотрите.
Он на мгновение отпустил мочку левого уха, и тотчас струей брызнула кровь. Мере был мертвенно-бледен и все же пытался улыбаться, хотя у него дрожала челюсть.
Задернутая штора смягчала яркий солнечный свет, от этого вся комната казалась оранжевой.
— Ведь это не опасно, правда?
— Спокойно, сначала отдышитесь.
— Мне не следовало так распускаться, — вымолвил фламандец с трудом, у него стучали зубы. — Но ведь я не привык… Только я встал, чтобы взять новые пластинки.»
Правой рукой он зажал раненое ухо носовым платком, испачканным кровью, другой опирался на стол.
— Так вот, я стоял как раз на этом месте. И вдруг услышал выстрел. Могу поклясться, что почувствовал, как пуля рассекла воздух и пролетела так близко от меня, что мне показалось, будто у меня сорвало пенсне. Я отпрянул назад, и в ту же минуту последовал другой выстрел. Мне показалось, что я умираю… — он попытался выдавить из себя улыбку. — Посмотрите, ведь это пустяки. Оторвало кусочек уха. Я должен был подбежать к окну, но не мог пошевелиться. Мне казалось, что за этими выстрелами сразу же прогремят другие. Раньше я не знал, что такое пуля…
Ему пришлось сесть, потому что от страха у него вдруг подкосились ноги.
— Не беспокойтесь обо мне. Ищите того…
На лбу у Мерса выступили капли пота. Мегрэ почувствовал, что молодой человек сейчас упадет в обморок и подбежал к двери.
— Хозяин! Займитесь им. Где же доктор?
— Его нет дома. Но среди моих постояльцев есть фельдшер из парижской больницы.
Мегрэ раздвинул шторы и вылез через окно, машинально поднеся ко рту пустую трубку. Крапивная дорога была пустынна, наполовину в тени, наполовину залита солнцем. Ворота в стиле Людовика XIV были заперты.
На белой стене, возвышавшейся напротив комнаты Галле, комиссар не обнаружил ничего подозрительного. Ни на сухой траве, ни на каменистой почве следов ног не осталось.
Он подошел к террасе, где собрались десятка два постояльцев, не решавшихся обратиться к нему.
— Кто-нибудь из вас находился здесь, когда стреляли?
Человек десять ответили «я» и, явно гордые собой, подошли к комиссару.
— Вы не заметили, проходил кто-нибудь по этой дороге?
— Никого. По крайней мере, вот уже час.
— Я отсюда никуда не отлучался, — сказал невысокий худой человек в пестрой рубашке. — Если бы убийца прошел по крапивной дороге, я обязательно бы его заметил.
— Вы слышали выстрелы?
— Все слышали. Я подумал, что в соседнем поместье охотятся. И все-таки решил взглянуть.
— Никого не заметили на дороге?
— Никого.
— Вы, конечно, не заглядывали за каждое дерево?
Мегрэ расспросил их наспех, для очистки совести, потом направился к главному входу в Маленький замок.
По аллее садовник катил тачку, груженную гравием.
— Его нет дома?
— Он, кажется, у нотариуса. Они в это время всегда играют в карты.
— Ты точно видел его перед уходом?
— Как вас сейчас. Это было примерно часа полтора назад.
— Ты никого не встречал в парке?
— Никого, а в чем дело?
— Где ты был десять минут назад?
— У реки. Нагружал гравием тачку.
Мегрэ посмотрел ему в глаза. Садовник выглядел простодушным малым, но слишком глупым, чтобы так складно врать.
Не обращая больше на него внимания, комиссар подошел к бочке, стоявшей около стены, но и тут не обнаружил никаких следов.
Он посмотрел ржавую решетку — безрезультатно. Похоже, с тех пор как он сам открывал ее утром, сюда больше никто не приходил.
Однако же кто-то стрелял, причем дважды!
В гостинице постояльцы уже расселись за столики, но разговор по-прежнему оставался общим.
— У вашего коллеги ничего страшного, — сообщил Тарпивон, подходя к комиссару. — Я только что выяснил: доктор находится сейчас у нотариуса Пети. Послать за ним?
— А далеко отсюда дом нотариуса?
— На площади, рядом с отелем «Коммерция».
— Чей это велосипед?
— Не знаю. Можете его взять. Вы сами туда поедете?
Мегрэ уселся на слишком маленький для его комплекции велосипед, и пружины седла тут же заскрипели. Пять минут спустя он уже звонил в дверь большого аккуратного дома, а старая служанка в голубом переднике разглядывала его в глазок.
— Доктор у вас?
— Вы от кого?
Но в эту минуту приоткрытое окно распахнулось настежь, и в окне показался жизнерадостный человек с картами в руках.
— Вы ко мне?
— В гостинице «Луара» раненый. Вы сможете, доктор, сейчас туда пойти?
— Надеюсь, по крайней мере речь идет не о преступлении?
Через распахнутое окно Мегрэ видел, как из-за стола, где поблескивали хрустальные бокалы, поднялись трое мужчин.
В одном из игроков комиссар узнал Сент-Илэра.
— Именно о преступлении! Поторопитесь.
— Жив?
— Да. Захватите все необходимое для перевязки.
Мегрэ не спускал глаз с Сент-Илэра. Он заметил, что хозяин Маленького замка очень взволнован.
— У меня к вам один вопрос, господа.
— Простите, — вмешался нотариус, — может быть, вы сначала зайдете в дом?
Служанка, услышав эти слова, открыла наконец дверь.
Комиссар прошел по коридору и попал в гостиную, где приятно пахло сигарами и старым коньяком.
— Что же случилось? — спросил хозяин дома, холеный старик с шелковистыми волосами и гладкой, как у новорожденного, кожей.
Мегрэ сделал вид, что не расслышал.
— Я хотел бы знать, господа, как долго вы уже играете?
Нотариус взглянул на стенные часы.
— Добрый час.
— И за это время никто из вас не покидал комнату?
Игроки с удивлением переглянулись.
— Разумеется. Нас же четверо. Ровно столько, сколько нужно для бриджа.
— Вы в этом абсолютно уверены?
Сент-Илэр сидел весь пунцовый.
— Кто потерпевший? — с трудом выдавил он.
— Сотрудник отдела идентификации. Он работал в номере Эмиля Галле. Занимался неким господином Жакобом.
— Господин Жакоб… — повторил нотариус.
— Вы не знаете кого-нибудь с такой фамилией?
— Право, никого. Судя по всему, это еврей.
— У меня к вам просьба, господин де Сент-Илэр. Постарайтесь сделать все возможное, чтобы отыскать ключ от ворот. Могу дать вам в помощь инспекторов: они обшарят весь дом.
Хозяин замка залпом осушил рюмку. Этот жест не ускользнул от внимания Мегрэ.
— Простите, что побеспокоил вас, господа.
— А вы не выпьете с нами, комиссар?
— В другой раз, благодарю.
Он снова уселся на велосипед, свернул налево и вскоре очутился перед ветхим строением; на вывеске с трудом можно было разобрать: «Пансион Жермен».
Все вокруг выглядело нищенским и грязным. На пороге дома ползал чумазый малыш, рядом с ним собака грызла кость, подобранную в пыли на дороге.
— Мадемуазель Бурсан у себя?
Из двери вышла женщина с ребенком на руках.
— Она ушла, как обычно, в полдень. Вы найдете ее на холме, у старого замка. Она взяла с собой книгу.
— Эта дорога ведет туда?
— У последнего дома нужно повернуть направо.
Поднимаясь на холм, Мегрэ пришлось сойти с велосипеда и вести его за руль. Неожиданно для себя он волновался больше, чем хотел: его не покидало ощущение, что он снова идет по неправильному пути.
«Стрелял не Сент-Илэр, это точно. Однако…»
Дорога проходила через городской сад. Слева на пригорке сидела девочка и стерегла трех коз, привязанных к колышкам.
Дорога сделала резкий поворот, и он увидел, что почти на вершине холма на скамейке сидит Элеонора Бурсан с книгой в руках.
Он подозвал девчушку лет двенадцати.
— Ты знаешь даму, которая сидит там, наверху?
— Да, месье.
— Часто она приходит сюда?
— Да, месье.
— Каждый день?
— Мне кажется, да, месье. Но когда я иду в школу, ее еще нет.
— В котором часу ты сегодня пришла?
— Уже давно, месье. Сразу, как поела.
— А где ты живешь?
— Вот в том доме.
Отсюда будет с полкилометра. Дом низенький, почти деревенский.
— Дама уже была здесь?
— Нет, месье.
— Когда же она пришла?
— Не знаю, месье. Но не меньше чем два часа назад.
— Она никуда не уходила?
— Нет, месье.
— Не прогуливалась по дороге?
— Нет, месье.
— У нее есть велосипед?
— Нет, месье.
Мегрэ вынул из кармана два франка и, не глядя на девочку, вложил ей в руку монету, а та, сжав пальцы, стояла посреди дороги и смотрела, как он садится на свой велосипед и направляется в сторону деревни.
Комиссар остановился возле почты и отправил телеграмму в Париж:
«Срочно узнать зпт где находился Анри Галле субботу пятнадцать часов тчк Мегрэ зпт Сансер».
— Не трудитесь, старина.
— Но вы же сами сказали, комиссар, что это срочно!
Впрочем, у меня уже все прошло.
Молодец Мере! Врач наложил ему такую замысловатую и плотную повязку, словно он получил по меньшей мере шесть пуль в голову. И теперь пенсне со сверкающими стеклами выглядело весьма странно среди переплетения белых бинтов.
До семи вечера Мегрэ не беспокоил Мерса, зная, что рана не опасна, а теперь нашел его на обычном месте перед стеклянными пластинками, свечой и спиртовкой.
— Так вот, больше я ничего не нашел относительно господина Жакоба. Я только восстановил письмо, подписанное Клеманом и неизвестно кому адресованное, где он говорит о подарке, который нужно сделать какому-то принцу в изгнании. Два раза встречается слово при не… и один раз — лояльность.
— Это не столь важно.
Скорее всего, это имело отношение к махинациям Галле. Изучив содержимое розовой папки, а также поговорив по телефону с владельцами замков в Берри и Шере, Мегрэ убедился в этом.
Примерно через три-четыре года после женитьбы, вероятно, через год или два после смерти тестя, Эмиль Галле задумал воспользоваться старыми документами из архива газеты «Солнце», доставшимися ему в наследство.
Под пером Прежана эта газета, выходившая небольшим тиражом и предназначенная в основном для избранных, поддерживала в некоторых мелкопоместных дворянах надежду вновь увидеть на престоле Франции одного из Бурбонов.
Перелистывая подшивку «Солнца», Мегрэ вдруг заметил, что половина страницы всегда отводилась для подписки-то в пользу пострадавшей старинной дворянской семьи, то в фонд пропаганды или для того, чтобы достойно отпраздновать какую-нибудь годовщину.
Это, наверное, и надоумило Галле заняться сбором средств среди легитимистов. Он имел их адреса, знал из старых подписных листов, сколько у кого можно вытянуть и какую слабую струнку затронуть у каждого.
— И на всех бумагах одинаковый почерк?
— Да, один и тот же. Мой учитель, профессор Локар, сказал бы вам больше. Почерк ровный, старательный, однако с признаками волнения и душевного смятения, проявляющихся в конце слов. Графолог, несомненно, сделал бы вывод, что человек, написавший эти письма, был болен и знал об этом.
— Черт возьми! Достаточно, Мере. Можете отдохнуть.
Мегрэ заметил две дырки в полотняной шторе — следы пуль.
— Встаньте-ка на минутку туда, где вы недавно стояли.
Комиссар без труда восстановил траекторию выстрела.
— Одинаковый угол, — заключил он. — Стреляли с одного и того же места, со стены. Что там за шум?
Он приподнял штору и увидел на аллее садовника, который орудовал граблями среди высокой травы и крапивы.
— Что ты здесь делаешь?
— Мне велел хозяин…
— Искать ключ?
— Именно.
— Это он послал тебя сюда?
— Он тоже ищет. В парке. Кухарка и лакей — в доме.
Мегрэ быстро опустил штору и, снова оставшись наедине с Мерсом, присвистнул.
— Посмотрим… Держу пари, старина, именно он скоро найдет ключ.
— Какой ключ?
— Неважно! Долго рассказывать. В котором часу вы опустили штору?
— Как только вошел в комнату, около половины второго.
— И не слышали шагов на дороге?
— Не обратил внимания. Я был слишком поглощен работой. Хотя она на первый взгляд и выглядит идиотской, но на самом деле очень кропотливая.
— Знаю, знаю… С кем же это я говорил о господине Жакобе? Кажется, с садовником… А Сент-Илэр вернулся с рыбалки, пообедал, переоделся и отправился играть в карты…
Вы уверены, что все другие сгоревшие бумаги написаны рукой господина Клемана?
— Абсолютно уверен!
— Значит, они не представляют интереса. За исключением письма, в котором Жакоб говорит о наличных, называет понедельник и, видимо, требует к этому дню сумму в двадцать тысяч франков, угрожая адресату судом. Преступление было совершено в субботу…
Иногда было слышно, как грабли натыкались на камень.
— Ни Элеонора, ни Сент-Илэр не стреляли, однако…
— Вот-те на! — раздался вдруг голос садовника.
Мегрэ довольно улыбнулся и пошел поднимать штору.
— Давай сюда! — сказал он, протягивая руку.
— Я и не ожидал найти его здесь.
— Давай!
Это был огромный ключ, какой можно увидеть разве только в антикварной лавке. Он заржавел, как и замок, и на нем были царапины.
— Тебе осталось сказать хозяину, что ты отдал его мне.
Иди!
— Но…
— Иди!
Мегрэ опустил штору и бросил ключ на стол.
— Можно считать, что, если отбросить неприятности с вашим ухом, сегодня замечательный день, не так ли, Мере?
Господин Жакоб, ключ, два выстрела и все остальное. Ну, ладно…
— Телеграмма! — объявил Тардивон.
— Что я вам говорил, старина? — добавил Мегрэ, бросив взгляд на бланк. Вместо того чтобы продвигаться вперед, мы топчемся на месте. Послушайте:
«В три часа ночи Анри Галле был матери Сен-Фаржо зпт в шесть часов находится там оке тчк»
— Ну и что?
— Вы что, ничего не понимаете? Остается только господин Жакоб, только он мог в вас стрелять, но этот господин Жакоб пока столь же неосязаем для нас как мыльный пузырь.

Глава 9
Свадьба ради смеха
«Если вы потрудитесь пройти незамеченным ко мне домой, Нееер, улица Крез, 17, я сообщу вам весьма ценные для вас сведения об Эмиле Галле».
Мегрэ находился в доме на улице Крез. Перед ним в гостиной, выдержанной в черно-красных тонах, сидел инспектор по косвенным налогам, который с заговорщическим видом сам проводил его сюда.
— Служанку я отослал. Согласитесь, так спокойнее. А для тех, кто мог видеть, как вы сюда входили, вы — мой двоюродный брат из Бокэра.
Мегрэ казалось, что при каждом слове инспектор ему подмигивает. Во всяком случае, вместо того чтобы закрыть один глаз, он закрывал оба и притом очень быстро, словно у него был нервный тик.
— Вы тоже служили в колониях? Нет? А я было подумал… Жаль, тогда бы вы лучше поняли.
Веки его беспрестанно поднимались и опускались, тон становился все более доверительным, а выражение лица — хитрым и испуганным одновременно.
— Я провел десять лет в Индокитае в те времена, когда в Сайгоне еще не было Больших бульваров, на манер парижских. Там-то я и познакомился с Галле. А навел меня на эту мысль удар ножом. Сейчас вы все поймете. Держу пари, вы ничего не обнаружили. Да и не обнаружите: разобраться в такой истории может лишь тот, кто жил в колониях. К тому же, он еще присутствовал при этом…
Мегрэ уже определил для себя характер инспектора. Он знал, что, общаясь с подобного рода людьми, нужно набраться терпения, ни в коем случае не прерывать их, одобрительно кивать головой, поскольку это единственный способ выиграть время.
— Отъявленный мошенник был этот Галле! Он служил кем-то вроде помощника нотариуса, а тот впоследствии сделал неплохую карьеру — стал сенатором. Галле был заядлый спортсмен, задумал даже организовать футбольную команду. Буквально силой заставлял всех нас играть; правда, другой команды, с которой можно было бы сыграть, так и не нашлось. Одним словом… Еще больше, чем футбол, он любил женщин. Ну, а в колонии возможностей для этого — хоть отбавляй. Веселый малый! Каких только шуток он не откалывал! Простите…
Он крадучись подошел к двери и резко распахнул ее, желая убедиться, что их никто не подслушивает.
— Так вот, однажды он переборщил, а я — теперь мне даже стыдно в этом признаться — сыграл роль сообщника.
Честно говоря, делал я это нехотя. Один плантатор привез две-три сотни рабочих-малайцев, среди них женщин и детей. Была там одна малютка, словно выточенная из янтаря.
Забыл, правда, как ее звали. Зато помню, что читал тогда роман Стивенсона о туземцах тихоокеанских островов и рассказывал об этой книге Галле. Там речь идет об одном белом. Чтобы овладеть пугливой островитянкой, он устроил шуточную свадьбу. И что вы думаете? Мой Эмиль загорелся. В то время малайцы еще не умели читать, особенно бедняги, которых привозили словно скот. И вот Галле явился к отцу этой малютки делать предложение. Он нарядил всю семью в нелепые одежды, организовал целый кортеж и в таком сопровождении направился в облюбованную нами хижину. Наш приятель, игравший роль мэра, теперь уже умер. Но можно отыскать других, принимавших участие в этом представлении. Галле ведь слыл отъявленным шутником!.. Чтобы разыграть настоящую комедию, он пошел бы на все. От речей, которые там произносились, можно было лопнуть со смеху, а свидетельство о браке, врученное этой девчонке, было надувательством от первой до последней строчки. Сплошной обман, издевательство над ее семьей, над свидетелями и вообще…
Налоговый инспектор с минуту помолчал, чтобы придать своему лицу выражение значительности.
— Так вот, — заключил он, — Галле жил с ней, как с женой, три или четыре месяца. Потом вернулся во Францию, конечно, бросив свою так называемую жену. Мы тогда были молоды, беспечны, иначе не стали бы так веселиться: малайцы не прощают обид. Вы их не знаете, комиссар. Малютка долго ждала возвращения мужа. Не знаю, что с ней случилось потом, но несколько лет спустя я встретил ее, постаревшую, в одном из кварталов Сайгона, пользующихся дурной славой. Когда я прочитал о смерти Галле в неверской газете… Учтите, я не видел его уже двадцать пять лет!
И даже ничего о нем не слышал. Но этот удар ножом — теперь вы поняли? Это месть! Ради мести малайцы способны объехать весь свет. И все они владеют кинжалом. Предположим, это мог сделать брат или даже сын малютки. Уже более цивилизованный, чем она. Сначала он воспользовался пистолетом, потому что так удобнее. Потом инстинкт взял верх…
Мегрэ рассеянно слушал эту болтовню, прерывать собеседника было бесполезно. При расследовании любого преступления обязательно найдется сотня свидетелей такого типа. Если на этот раз объявился всего один, то лишь потому, что парижские газеты отвели этой драме всего несколько строк.
— Вам понятно, комиссар? Сами бы вы не догадались, верно? А я решил попросить вас приехать сюда тайком, потому что если убийца узнает, что я с вами говорил…
— Вы сказали, что Галле играл в футбол?
— Фанатик футбола! И разбитной малый. Трудно встретить более остроумного собеседника. Он мог рассказывать анекдоты целый вечер, никому не давал вставить слово.
— Почему он уехал из Индокитая?
— Он говорил, что у него свои планы, что он появился на свет не для жалкого существования на ренту меньше ста тысяч франков. Это было еще до войны. Сто тысяч франков ренты, подумать только! Над ним все смеялись, но он оставался невозмутим как папа римский. «Посмотрим, посмотрим», — усмехался он. Свои сто тысяч он так и не получил, правда? Я уехал из Азии, потому что меня доконала лихорадка. У меня до сих пор бывают приступы. Хотите выпить, комиссар? Я сам вам налью. Служанку я отпустил до утра.
Нет! У Мегрэ не хватило духу ни выпить, ни выслушивать все новые истории о мстительных малайцах, которые рассказывал ему инспектор, не переставая подмигивать.
Он едва смог выжать из себя вежливую улыбку и поблагодарить хозяина.
Через два часа комиссар выходил из поезда в Траси-Сансер, где уже бывал не раз. По дороге к гостинице «Луара» он принялся размышлять вслух:
— Допустим, сегодня суббота, двадцать пятое июня.
Я — Эмиль Галле. Удушливая жара. У меня ноет печень. В кармане лежит письмо от г-на Жакоба, где он угрожает донести на меня в полицию, если в понедельник я не пошлю ему двадцать тысяч франков наличными. От легитимистов никогда не получить двадцати тысяч за одну поездку. В лучшем случае от двухсот до шестисот. Редко — тысячу. В гостинице «Луара» я прошу комнату с окнами во двор. Почему во двор? Может быть, я боюсь, что меня хотят убить? Но кто?
Он шел медленно, опустив голову, стараясь представить себя на месте покойного.
Ведь, в сущности, я не знаю, кто такой г-н Жакоб. Вот уже три года, как он шантажирует меня, а я три года ему плачу. Я расспрашивал продавца газет на углу улицы Клиньянкур. Шел следом за молодой блондинкой, ускользнувшей от меня через дом с проходным двором. Подозревать Анри немыслимо.
Галле не знал, есть ли у сына какая-то женщина. Не знал о том, что Анри уже скопил сто тысяч франков, а всего ему нужно пятьсот тысяч, чтобы поселиться в деревне. Г-н Жакоб оставался для него зловещей фигурой, притаившейся за спиной старого торговца.
Мегрэ взмахнул рукой, как учитель, который стирает задачу, написанную на классной доске.
Он предпочел бы забыть все собранные сведения и снова начать следствие: от начала и до конца.
«Эмиль Галле был веселым малым. Буквально силой заставлял всех нас играть в футбол».
Мегрэ прошел мимо гостиницы, не зайдя в нее, и позвонил у главных ворот поместья Сент-Илэра. Комиссар не поздоровался со стоящим на пороге «Луары» Тардивоном, и тот проводил его неодобрительным взглядом.
Комиссару пришлось довольно долго ждать. Наконец лакей открыл ему ворота, и Мегрэ с ходу спросил:
— Вы давно служите в этом доме?
— Уже год… Но… Вы хотите видеть месье Сент-Илэра?
Сент-Илэр тут же появился в окне первого этажа и дружески помахал комиссару.
— Что, снова ключ? Ведь мы же нашли его в конце концов. Зайдете на минутку? Как продвигается следствие?
— Давно у вас работает садовник?
— Года три-четыре. Вы не зайдете?
Владелец замка был поражен, как изменился Мегрэ: черты его стали более резкими, брови нахмурены, а во взгляде читалась даже какая-то затаенная злость.
— Я сейчас велю принести бутылку и…
— А куда делся старый садовник?
— Он купил бистро в километре отсюда на дороге в Сент-Тибо. Старый плут прилично поживился за мой счет, а потом завел собственное дело.
— Спасибо.
— Вы уходите?
— Я еще вернусь.
Он сказал это словно машинально и, погруженный в свои мысли, вышел через калитку в сторону шоссе.
«Ему срочно нужно было раздобыть двадцать тысяч. Он даже не стал пробовать собрать такую сумму у своих постоянных жертв, владельцев замков в этой округе. Он пришел только к Сент-Илэру. Причем два раза в один и тот же день.
А потом влез на стену…»
Мегрэ чертыхнулся и продолжал рассуждать:
«Но в таком случае, зачем ему потребовалась комната, выходящая во двор! Если бы он ее получил, то не смог бы залезть на стену».
Бистро бывшего садовника находилось неподалеку от шлюза на канале, отходящем от Луары, и там собиралось много речников.
— Пожалуйста, ответьте на мой вопрос… Полиция. По поводу преступления в Сансере. Вы не помните, заходил ли в свое время Эмиль Галле к вашему бывшему хозяину?
— Вы говорите о месье Клемане?.. Так его называли. Да, я его там видел.
— Часто?
— Трудно сказать. Примерно раз в полгода… Но и этого хватало, чтобы недели на две испортить нашему павиану настроение.
— А давно начались эти визиты?
— Не меньше чем десять лет назад. А может, и все пятнадцать… Позвольте предложить вам рюмочку?
— Благодарю. Они никогда не ссорились?
— Каждый раз! Однажды я даже видел, как они подрались, словно грузчики.
«И все-таки убил его не Сент-Илэр, — рассуждал Мегрэ на обратном пути в гостиницу. — Во-первых, он не мог дважды стрелять в Мерса, потому что в это время играл в карты у нотариуса. Во-вторых, в ночь, когда было совершено преступление, ему незачем было идти через ворота».
Возле церкви Мегрэ увидел Элеонору, но отвернулся: ему не хотелось подходить к ней. Ему вообще не хотелось ни с кем разговаривать, а с ней и подавно.
За его спиной раздались торопливые шаги. Элеонора догоняла его. На ней было серое платье, волосы тщательно уложены.
— Простите, комиссар…
Он резко обернулся и посмотрел на нее взглядом, полным такой ярости, что на мгновение у нее захватило дух.
— Что вам угодно?
— Я только хотела узнать…
— Ровно ничего! Я ровно ничего не знаю.
И он отошел, не простившись, заложив руки за спину.
Предположим, что комната с окнами во двор была бы свободна. Убили бы Галле в этом случае или нет?
Мальчишка, игравший в мяч, неловко растянулся у его ног. Мегрэ поднял ребенка и поставил на ноги, даже не взглянув на него.
Как бы то ни было, Галле не имел эти двадцать тысяч франков. Он не мог достать их к понедельнику. Но если бы он остановился в номере окнами во двор, он не был бы убит.
Мегрэ вытер пот со лба, хотя стало немного прохладнее, чем на прошлой неделе. Комиссара не покидало странное ощущение, словно он стоит в двух шагах от цели и все-таки не может ее достичь.
Данных у него было достаточно: история со стеной, два выстрела неделю спустя после первого, мишенью для которых послужил Мерс, дело Жакоба, визиты Галле к Сент-Илэру пятнадцать лет назад, потерянный и предусмотрительно найденный садовником ключ, вопрос о выборе комнаты, смертельный удар ножом, последовавший за выстрелом, наконец, футбол и шуточная свадьба.
Страсть Галле к спорту, его забавные анекдоты и любовные похождения — вот все, что он смог почерпнуть из бессвязного рассказа инспектора.
«Веселый малый! Форменный ловелас!»
— Будете ужинать на террасе, комиссар? — спросил Тардивон.
Мегрэ не заметил, как оказался в гостинице.
— Все равно.
— Ну что? Как следствие?
— Будем считать, что оно закончено.
— А убийца?
Но комиссар только пожал плечами и, миновав коридоры, где пахло кухней, зашел в комнату. Там по-прежнему лежали его папки: на столе, на камине, на полу. К одежде, изображавшей убитого, никто не прикасался.
Мегрэ наклонился, вытащил нож, воткнутый в пол, и стал вертеть его в руках, расхаживая по комнате.
Серое небо заволокло тучами. Собиралась гроза, и белая стена напротив еще ярче выделялась на этом сумрачном фоне.
Комиссар ходил от окна к двери, от двери к окну, бросая порой взгляд на фотографию, стоящую на камине.
— Зайдите на минуту, — вдруг произнес он, снова подходя к окну.
Листва над стеной зашевелилась, и Мегрэ увидел неумело спрятавшегося там Сент-Илэра.
Хозяин замка сперва собирался улизнуть, но потом передумал и с тревогой спросил, стараясь обратить свои слова в шутку:
— Мне прыгать?
— Пройдите лучше через ворота, так проще.
Ключ лежал на столе, и Мегрэ небрежным жестом бросил его через стену. Он услышал, как звякнул ключ, упав в траву среди лежавшего там мусора, потом раздался звук передвигаемой бочки и снова шорох листвы и ветвей.
Наверное, рука Сент-Илэра дрожала — он долго не мог попасть ключом в скважину, потом заскрипели ворота.
Однако когда владелец Маленького замка подошел к окну, он обрел былую самоуверенность и даже пошутил:
— От вашего орлиного взора никуда не скрыться. Меня настолько интригует это дело, что, увидев, как вы вернулись, я решил последить за вами, узнать подробности, а потом, когда снова свидимся, разыграть вас. Мне войти через главный вход?
— Не стоит. Залезайте через окно.
Сент-Илэр ловко проделал это и заметил, оглядевшись:
— Забавно. Эта обстановка, в которой вы воссоздаете события. Одежда… Вы сами устроили такую мизансцену?
Мегрэ нарочито медленно набивал трубку, раз десять уминая каждую щепотку табака указательным пальцем.
— У вас найдутся спички?
— Зажигалка. Я не пользуюсь спичками.
Комиссар заметил в камине среди золы три обгоревших кусочка зеленоватого дерева.
— Так я и думал, — сказал он, но неясно было, к чему относился этот одобрительный возглас.
— Вы хотите меня о чем-то спросить? — поинтересовался Сент-Илэр.
— Еще не знаю… Коль скоро я вас заметил… А так как я совершенно запутался в этом деле, то решил, что умный человек сможет мне что-нибудь подсказать.
Он уселся на край стола и поднес трубку к зажигалке, которую держал его собеседник.
— Смотрите-ка, да вы левша.
— Я? Но… Да нет, это случайно. Не могу даже объяснить, почему я взял зажигалку левой рукой.
— Закройте, пожалуйста, окно. Это будет очень любезно с вашей стороны.
Мегрэ не сводил с него глаз и заметил, что Сент-Илэр на мгновение замешкался и с явным трудом повернул правой рукой оконную задвижку.

Глава 11
Коммерческая сделка
Мегрэ повернулся к Сент-Илэру спиной, и тот больше не притворялся. Лицо его теперь выражало тоску и ненависть одновременно, но вместе с тем и некоторую уверенность.
— Чего вы ждете?
Сент-Илэр перелез через подоконник, прошел к воротам на крапивной дороге и так медленно исчез в парке, что слегка встревоженный комиссар стал прислушиваться.
В этот час со стороны набережной были видны отсветы с террасы, доносился звон ножей и вилок, сопровождаемый негромкими голосами постояльцев гостиницы.
Внезапно по другую сторону стены закачались ветки.
Было так темно, что Мегрэ скорее угадал, чем увидел силуэт Сент-Илэра наверху.
Снова послышался шум ветвей. Сент-Илэр вполголоса произнес:
— Хотите его взять?
Комиссар пожал плечами и не сдвинулся с места, а его собеседнику снова пришлось перелезать через подоконник.
Зайдя в комнату, Сент-Илэр прежде всего положил оружие на стол. Он был спокоен. Выпрямился. Почти непроизвольно дотронулся до плеча Мегрэ. И все-таки в этом жесте чувствовалась какая-то неловкость.
— Что вы скажете насчет двухсот тысяч? — спросил он у Мегрэ и кашлянул, пытаясь скрыть смущение. С одной стороны, он стремился изображать уверенного в себе вельможу, но с другой — чувствовалось, что он испытывает неловкость, а в горле его стоит ком. — Может быть, двухсот мало?
Тогда, скажем, триста?
Увы! Когда Мегрэ без гнева с едва заметной иронией спокойно посмотрел на него, Сент-Илэр стушевался, отошел назад и осмотрелся, словно желая на что-то опереться.
Он внезапно переменился, даже сумел ухмыльнуться, хотя лицо его пылало, а глаза блестели от возбуждения.
Роль была ему не по плечу. Теперь он старался изобразить эдакого циника.
— Не хотите? Тем хуже для вас. Впрочем, я слишком наивен. Что вы можете сделать? Ведь существует срок давности…
Это прозвучало фальшиво и неестественно: рядом с Сент-Илэром Мегрэ казался особенно спокойным и уверенным в себе.
Комиссар казался огромным. Когда он ходил по небольшой комнате, задевая головой лампочку, его силуэт заполнял весь прямоугольник окна, как на портретах средневековых мастеров, где сеньорам с пышными рукавами-буфами словно бы тесно в узких для них рамках.
Он не спеша продолжал наводить порядок в комнате.
— Вы ведь знаете: я не убивал, — горячился Сент-Илэр.
Он вытащил из кармана носовой платок и громко высморкался.
— Садитесь! — приказал Мегрэ.
— Лучше я постою.
— Садитесь.
Он подчинился, как испуганный ребенок, когда комиссар повернулся к нему. Глаза у него бегали, а на лице можно было прочесть, что он жалеет о содеянном и с радостью повернул бы события вспять.
— Полагаю, — проворчал Мегрэ, — нет необходимости вызывать сюда инспектора из Невера, чтобы он опознал своего старого приятеля Эмиля Галле? Да я докопался бы до истины и без его помощи. Ушло бы больше времени, только и всего. Мне уже давно казалось, что в этой истории что-то не клеится. Вам этого не понять. Когда все вещественные доказательства только запутывают дело вместо того, чтобы его упростить, значит, все они подтасованы. Концы с концами не сходятся. Комната с окнами во двор и стена.
Синяк на левом запястье и потерянный ключ. И даже сами подозреваемые. Все трое. Но особенно сам Галле — и мертвый, и живой. Если бы не объявился инспектор по косвенным налогам, я сам разузнал бы подробнее о прошлом покойника. Добрался бы до лицейских лет и узнал правду.
Кстати, вы, наверное, недолго учились в лицее в Нанте?
— Два года. Меня исключили.
— Черт побери! Вы играли в футбол. И наверное, бегали за девушками? Это сразу же показалось мне странным. Посмотрите на эту фотографию. Ну посмотрите же! В том возрасте, когда вы перелезали через стену лицея и бегали на свидания с подружками, этот бедняга уже лечился. Мне пришлось бы хорошенько потрудиться, чтобы собрать необходимые доказательства. И все-таки я был уверен: этому человеку срочно нужны двадцать тысяч франков, и он приехал в Сансер только для того, чтобы потребовать их у вас.
И вы встречались с ним дважды. А вечером следили за ним, спрятавшись за стеной. Вы подозревали, что он покончит с собой, правда? Может быть, он даже грозил вам этим?
— Нет. Просто он показался мне крайне возбужденным.
Днем он говорил прерывающимся голосом, и я боялся, что…
— Вы отказались дать ему двадцать тысяч?
— Я не мог поступить иначе, тогда это повторялось бы снова и снова. В конце концов я остался бы без гроша.
— О том, что он должен получить наследство, вы узнали в Сайгоне у своего хозяина-нотариуса?
— Да, к моему патрону явился странный клиент, старый маньяк, проживший в джунглях больше двадцати лет. Белых людей он видел не чаще чем раз в три года. Здоровье его совсем расшаталось из-за приступов лихорадки и употребления опиума. Я присутствовал при их разговоре.
«Я скоро подохну, — он так и сказал, слово в слово. — И я даже не знаю, есть ли у меня где-нибудь родные. Может, и остался еще один Сент-Илэр, но вряд ли. Когда я уезжал из Франции, он выглядел таким дохлым, что, наверное, уже загнулся. Если у него были дети и вы сумеете их разыскать, пусть они станут моими законными наследниками».
— Значит, вы уже тогда мечтали быстро разбогатеть? — задумчиво произнес Мегрэ.
И в этом стоявшем перед ним испуганном человеке, потном от волнения, комиссар увидел веселого пройдоху, начисто лишенного угрызений совести, готового разыграть шутовскую свадьбу, лишь бы добиться молоденькой туземки.
— Продолжайте.
— Мне все же пришлось вернуться во Францию. Из-за женщин. — Я слегка перестарался. Против меня ополчились мужья, братья, отцы. Я решил разыскать кого-нибудь из Сент-Илэров, и это оказалось непросто. Я напал на след Тибюрса в лицее в Бурже, но там не знали, что с ним стало.
Мне сказали, что он угрюмый, замкнутый молодой человек, что в лицее никогда ни с кем не дружил.
— Да, — усмехнулся Мегрэ, — ведь у него не было ни гроша в кармане, только обучение в лицее было оплачено до конца.
— Поначалу я задумал разделить с ним наследство, еще не зная, как именно. Но скоро понял, что разделить будет труднее, чем забрать все целиком. Я ровно три месяца пытался напасть на след и отыскал его в Гавре, где он хотел наняться стюардом или переводчиком на корабль. У него оставалось десять или двенадцать франков. Я предложил ему выпить и потом стал осторожно выспрашивать. Отвечал он односложно. Чего только он не перепробовал: служил воспитателем детей в каком-то замке, корректором в типографии в Руане, разносчиком книг. Он уже тогда выглядел нелепо со смешной реденькой рыжеватой бородкой и в старомодной визитке… Я поставил на карту все. Рассказал ему, что хочу разбогатеть в Америке и что там самое главное, особенно если дело касается женщин, иметь какой-нибудь дворянский титул. Я предложил купить у него имя.
У меня было немного денег: мой отец, конеторговец в Нанте, оставил мне небольшое наследство. Я заплатил тридцать тысяч франков за право называться Тибюрсом де Сент-Илэром.
Мегрэ взглянул на фотографию, смерил с головы до ног собеседника, посмотрел ему прямо в глаза, и тот заговорил снова с преувеличенной горячностью.
— Разве финансист поступает иначе, скупая ценные бумаги по двести франков в расчете, что через месяц он продаст их в пять раз дороже? Я ждал этого наследства четыре года. Сумасшедший старик там, в джунглях, все не собирался умирать. А я, лишившись денег, подыхал с голоду.
Мы с Тибюрсом были почти ровесниками, оказалось достаточным просто поменяться документами. Ему не следовало теперь появляться в Нанте, где он мог встретить кого-нибудь из моих знакомых. Я же вообще не принимал никаких мер предосторожности. У Тибюрса никогда не было друзей, это ему только мешало. Разве нормально, что разносчик книг носит звучную фамилию Сент-Илэр? И вот наконец я прочел в газетах маленькую заметку — объявление о наследстве с просьбой, чтобы те, кто имеет на него право, заявили о себе. Вы считаете, я нечестно заработал этот миллион двести тысяч франков, оставленные одичавшим стариком?
К нему вернулся былой апломб. Молчание Мегрэ только подбадривало его; еще немного, и он начал бы подмигивать комиссару.
— Само собой разумеется, Галле, который тем временем женился и отнюдь не купался в золоте, прибежал ко мне и принялся меня упрекать с таким воинственным видом, что я на минуту испугался, а вдруг он решил меня убить. Я дал ему десять тысяч франков, он поломался, но в конце концов взял. Через полгода он пришел снова. Потом еще раз. Он угрожал, что скажет всю правду. Я пытался доказать ему, что тогда мы понесем одинаковое наказание. Более того, у Галле ведь была семья. Мне показалось, что он побаивается своих новых родственников. Понемногу он сбавил тон. Он заметно постарел. Потрепанная визитка, землистый цвет лица, круги под глазами. Мне было его жаль. Он вел себя, как попрошайка. Сначала всякий раз требовал с меня пятьдесят тысяч франков и клялся, что это в последний раз. Потом уходил, получив от меня одну или две тысячи. Подсчитайте-ка, какая сумма наберется за восемнадцать лет! Повторяю вам, если бы я поддался на его уговоры, то в конце концов остался бы без гроша. Но я-то работал! Я постарался выгодно вложить деньги, превратил всю окрестную землю вверх по течению реки в виноградники. А он тем временем внушал своим родственникам, что разъезжает в качестве представителя какой-то торговой фирмы, а на самом деле вымогал деньги. Он быстро вошел во вкус. Знаете, он ходил по домам под именем господина Клемана. Скажите, как я должен был поступить?
Голос его стал громче. Незаметно для себя он встал с места.
— В ту самую субботу он потребовал сразу двадцать тысяч. Даже если бы я захотел дать ему такую сумму, я не смог бы этого сделать, потому что банк был закрыт. А потом, повторяю, я уже достаточно заплатил, вам не кажется?
Я напомнил ему об этом и назвал его кретином. Он снова заладил свое, когда пришел ко мне днем, жалкий донельзя.
Человек не имеет права так унижаться. Надо рисковать!
Выиграть или потерять все! Нужно все-таки сохранять какую-то гордость.
— Вы и ему это сказали? — прервал Сент-Илэра Мегрэ неожиданно мягким голосом.
— А почему бы нет? Я надеялся немного подбодрить его.
Предложил ему пятьсот франков.
Облокотившись на камин, комиссар придвинул к себе портрет покойного.
— Пятьсот франков… — повторил он.
— Я предъявлю вам свою записную книжку, где я отмечал все расходы, и докажу, что в общей сложности он вытянул из меня двести тысяч франков. Вечером я был в парке.
— Вам было не по себе.
— Я нервничал, сам не знаю почему. Вдруг возле стены послышался шум. Потом я увидел его. Он что-то прилаживал в ветвях дерева. Сначала я подумал, что он собирается сыграть со мной какую-то шутку. Но он сразу исчез. Я влез на бочку. Он вернулся к себе в комнату и стоял около стола, лицом ко мне. Он не мог меня видеть. Я не понимал, в чем дело. Клянусь вам, в эту минуту я испугался. Выстрел раздался в десяти метрах от того места, где я стоял, а Галле не пошевелился. Только его правая щека стала красной. Хлынула кровь. А он все стоял, глядя в одну точку, словно чего-то ждал.
Мегрэ взял с камина пистолет. К нему все еще была привязана металлическая крученая струна от гитары, какими пользуются при ловле щук. Под дулом была прочно приделана жестяная коробочка, прикрепленная к спуску проволокой.
Мегрэ открыл ногтем коробочку и обнаружил механизм, похожий на тот, что свободно продается в магазинах фотопринадлежностей: им пользуются, если нужно снять самих себя. Достаточно завести пружину, и через несколько секунд она срабатывает. Но у Галле пружина была тройная и, следовательно, должна была вызвать три выстрела.
— Пружину, должно быть, заело после выстрела, — медленно глуховатым голосом протянул Мегрэ.
И он вспомнил последние слова своего собеседника:
«Только правая щека у него стала красной. Хлынула кровь. А он все стоял, глядя в одну точку, словно ждал чего-то».
Он ждал двух других выстрелов, черт побери! Он был уверен в надежности своего механизма и не сомневался, что хотя бы одна из трех пуль точно попадет в цель.
Но две другие так и не вылетели из ствола. Он вынул из кармана нож. Его бил озноб, когда он приставил лезвие к груди. Он упал плашмя. Разумеется, он умер. Сначала я подумал, что это месть, что, должно быть, он оставил какие-то бумаги; из них все станет известно, и, возможно, меня даже обвинят в убийстве.
— Осторожный вы человек! Хладнокровный, этого не отнимешь. Вы отправились на кухню за резиновыми перчатками.
— А зачем мне было оставлять в комнате отпечатки пальцев? Я прошел через ворота. Положил ключ в карман.
Но мои поиски были напрасны. Он сам сжег все бумаги.
Мне было страшно. Меня пугали его открытые глаза. Я так торопился вырваться оттуда, что забыл запереть ворота на ключ. Как бы вы поступили на моем месте? Раз уж он все равно умер… Еще больше я испугался в тот день, когда, играя в карты у нотариуса, узнал, что пистолет снова выстрелил. Я пошел туда, чтобы подробнее все рассмотреть. Я не решился дотронуться до пистолета, потому что он послужил бы неоспоримым доказательством моей виновности, вздумай вы меня подозревать… Это был шестизарядный пистолет. Я понял, что пружина, которую заело во время вспышки, сработала неделю спустя под действием жары.
Но ведь там должны были еще остаться три патрона, не правда ли? С тех пор я беспрерывно брожу по парку, прислушиваюсь. Вот и сейчас, пока мы с вами находимся в этой комнате, я стараюсь не подходить к столу.
— Но меня вы не остановили. Вы бросили ключ в траву, когда я пригрозил вам обыском.
Клиенты гостиницы после ужина гуляли по дороге. В комнату доносились их размеренные шаги. Из кухни слышался звон тарелок.
— Мне не следовало предлагать вам деньги…
Мегрэ чуть было не расхохотался, и, наверное, не сумей он сдержаться, смех его испугал бы кого угодно. Стоя перед своим приземистым собеседником, Мегрэ взирал на Сент-Илэра одновременно свирепо и добродушно; он покачивал рукой, словно собирался схватить его за горло или размозжить ему голову об стену.
И все-таки в самозваном Сент-Илэре, в его желании оправдаться, обрести былую самоуверенность было что-то жалкое. Заурядный мелкий жулик, у которого даже не хватало смелости продолжить свое пусть даже до конца не осознанное жульничество.
А он еще хорохорился! Но при каждом движении комиссара он делал шаг назад. Если бы Мегрэ поднял руку, он, наверное, сам рухнул бы на пол.
— Имейте в виду, если его вдова в чем-то нуждается, я готов ей помочь, разумеется, без огласки.
Он знал, что существует срок давности. И тем не менее он не был спокоен. Он дорого дал бы за доброе слово комиссара, который играл с ним, словно кошка с мышкой.
— Покойный сам о ней позаботился.
— Да, я читал об этом в газете. Страховка в триста тысяч франков. Невероятно!
Мегрэ не сумел сдержаться.
— Невероятно, не правда ли? Человек, не имевший в детстве ни гроша даже на самые скромные развлечения… Вы знаете, что такое лицей? В Буржском учатся сыновья высокопоставленных особ со всей Центральной Франции. Сент-Илэр — прекрасная фамилия. Такая же старинная, как и у остальных. Вот только имя смешное — Тибюрс. А он, хотя всегда был сыт и учился в лучшем лицее, не мог купить себе даже плитку шоколада, свистульку или воздушный шарик, как все мальчишки. Во время перемен сидел один в углу. Его жалели, наверное, только воспитатели, такие же бедняки, как и он. Он ушел из лицея, продавал книги. Его единственное достояние — звучная фамилия, пиджачок да больная печень впридачу. Ему даже нечего заложить в ломбард. Но у него есть громкое имя, и однажды ему предлагают продать его. Но и после этой сделки нищета не отступает. Только имя другое. Под фамилией Галле он поднимается на ступень выше: средний достаток. Он может есть и пить в свое удовольствие, но новая семья обращается с ним, как с паршивой овцой. У него жена, сын. Но оба они попрекают Галле его жалким положением, неумением заработать деньги, стать генеральным советником, как его свояк. Цена имени, которое он продал за тридцать тысяч франков, вдруг выросла до миллиона. А ведь у него было только имя, принесшее ему столько горестей и унижений. Имя, от которого он избавился. А бывший Галле, веселый, разбитной парень, изредка нехотя подает ему милостыню.
Вы правильно сказали: невероятно! Ему ничего не удавалось. Всю жизнь он промучился. Никто ни разу не протянул ему руку помощи. Его подросший сын взбунтовался и уехал в надежде чего-то добиться, а отец остался влачить жалкое существование. Только его жена покорилась судьбе.
Я не говорю, что она ему помогала или утешала его. Она просто покорилась судьбе, потому что понимала: тут уж ничего не поделаешь. Несчастный человек, всю жизнь соблюдавший диету. И вдруг он оставляет ей триста тысяч франков. Больше, чем у них было за всю совместную жизнь.
Триста тысяч! Этого достаточно, чтобы тут же примчались ее сестры, чтобы генеральный советник начал расточать ей улыбки. Вот уже пять лет, как Галле еле таскал ноги. Приступы печени следовали один за другим. Легитимисты дают столько, сколько он мог бы получить, прося милостыню. Ну а здесь, у бывшего Галле, ныне Сент-Илэра, ему удается время от времени вырвать тысячу франков. Но некий господин Жакоб отбирает у него большую часть того, что он собирает по крохам. Да, удивительный человек! Во всем себя ограничивая, он платит больше двадцати тысяч в год по страховому договору. Он предчувствует, что настанет день, когда он больше не сможет бороться с отчаянием, если только сердце его не остановится само по себе. Несчастный, одинокий человек без конца куда-то ездит, нигде не чувствует себя дома, разве только когда ловит рыбу в безлюдном месте. Он родился некстати в обнищавшей семье, родственники совершили ошибку, отдав с трудом накопленные несколько тысяч франков за его обучение. Он неудачно продал свое имя. Неудачно начал сотрудничать с легитимистами, когда это движение угасало. Женился он тоже неудачно. Даже сын пошел не в него, а в Прежанов.
Каждый день, совсем того не желая, умирают счастливые и здоровые люди. А он, вот незадача, не умирает. В случае самоубийства страховку не выплачивают. Он возится с часами, с пружинами. Он хорошо знает, что очень скоро уже не сможет бороться. И вот господин Жакоб требует двадцать тысяч. У него их нет. Никто ему таких денег не даст. У него приготовлена пружина. Но как утопающий, который хватается за соломинку, он стучится в дверь к тому, кто вместо него получил миллион. У него нет надежды. И все-таки он приходит снова. Он уже попросил комнату окнами во двор, он не верит в механику и предпочитает более простой способ — с колодцем. Так он прожил жизнь, смешной неудачник. Но и комната окнами во двор занята. Значит, ему придется к тому же карабкаться на стену. А из трех пуль вылетела только одна! Вы же сказали: «Его правая щека стала красной. Хлынула кровь. А он все стоит, глядя в одну точку, словно ждет чего-то». Разве он не провел всю свою жизнь в напрасном ожидании? Хотя бы какая-нибудь удача! Нет. У него не было даже тех маленьких радостей, которые то и дело случаются у других и часто остаются просто незамеченными. Ему пришлось ждать двух последних выстрелов, которые так и не прозвучали, и он был вынужден сам довести дело до конца.
Мегрэ замолчал и так сильно сжал зубами черенок трубки, что тот сломался.
А его собеседник, искоса взглянув на комиссара, пробормотал:
— И все-таки он был жулик.
С минуту Мегрэ пристально смотрел на него блестящими глазами. Он поднял свою большую руку и почувствовал, как напрягся от страха владелец Маленького замка. Мегрэ долго не опускал руку, словно наслаждаясь его смятением, и, наконец, хлопнул Сент-Илэра по плечу.
— Вы правы: он — мошенник. Что же касается вас, то существует давность, не так ли?
— Вы должны знать законы лучше меня, но мне кажется…
— Разумеется, разумеется. Существует давность. И закон предусматривает, что, если сын присваивает имущество отца, пусть даже нечестным путем, в этом нет состава преступления. Так что Анри Галле, как и вам, нечего бояться. До сих пор ему удалось скопить только сто тысяч франков. Вместе с капиталом его любовницы это составляет сто пятьдесят тысяч. А ему нужно пятьсот, чтобы переехать в деревню, как ему советуют врачи. Вы же сказали, господин Сент-Илэр: «Невероятно!» Нет преступления. Нет обвиняемого. Некого сажать в тюрьму, разве что моего самоубийцу за шантаж легитимистов, не приди ему в голову удачная мысль скрыться от правосудия под очень простым строгим надгробным камнем, не слишком дорогим, но изысканным, на кладбище Сен-Фаржо. Разрешите, я прикурю. Не бойтесь, теперь можете действовать левой рукой. Сейчас больше нет причин отказываться от удовольствия организовать в Сансере футбольный клуб. Вы станете его почетным президентом.
Внезапно лицо комиссара изменилось, он медленно отчеканил:
— Убирайтесь!
— Но я…
— Убирайтесь!
Сент-Илэр завертелся на месте, не зная, что сказать, и, наконец, выдавил:
— Мне кажется, комиссар, вы преувеличиваете, и если…
— Не через дверь. Через окно. Вы знаете дорогу, правда?
Держите, вы забыли свой ключ.
— Когда вы успокоитесь, я вам…
— Договорились. Вы пришлете мне ящик того пенистого вина, которым вы меня угощали.
Сент-Илэр не знал, улыбнуться ему или испугаться.
Мегрэ тяжелой походкой приближался к нему, и он инстинктивно отступил к окну.
— Вы мне не дали вашего адреса.
— Я пошлю вам открытку. Гоп-ля! А вы в хорошей форме для своего возраста.
Он резко захлопнул окно и остался один в номере, освещенном яркой электрической лампочкой.
Кровать была в том же виде, как в тот день, когда Эмиль Галле вошел в эту комнату. Черный костюм из прочного сукна понуро висел на вешалке.
Мегрэ нервно схватил фотографию, стоявшую на камине, сунул ее в желтый конверт со штампом отдела идентификации и надписал адрес г-жи Галле.
Часы показывали начало одиннадцатого. Парижане, приехавшие на машинах, шумели на террасе, где работал портативный патефон.
Они жаждали танцев. А г-н Тардивон, раздираемый почтением к роскошным автомобилям и состраданием к протестам уже улегшихся спать постояльцев, вел переговоры с вновь прибывшими, пытаясь перевести их в зал.
Мегрэ прошел по коридору, пересек кафе, где какой-то коновод играл на бильярде со школьным учителем, и вышел на террасу в тот момент, когда какая-то пара, танцевавшая фокстрот, вдруг остановилась.
— Что говорит хозяин?
— Что постояльцы уже спят. Он просит, чтобы мы не так шумели.
Светились два фонаря на висячем мосту, и порой в воде Луары поблескивали огоньки.
— Значит, нельзя танцевать?
— Только не на террасе.
— А здесь было бы так романтично!
Тардивон с сочувствием прислушивался к этому диалогу и, вздыхая, разглядывал автомобили своих привередливых клиентов: затем он заметил Мегрэ.
— Я накрыл вам в маленькой гостиной, комиссар. Итак, что нового?
Патефон все еще работал. Из окна второго этажа женщина в ночной рубашке с оборками смотрела на непрошеных гостей и кричала мужу, который, вероятно, лежал в постели:
— Да спустись же ты, заставь их замолчать! Спать не дают.
Другая пара — наверное, продавец из универмага и машинистка — наоборот, защищала приехавших автолюбителей в надежде познакомиться с ними и провести не такой, как обычно, скучный вечер.
— Я не буду ужинать, — заявил Мегрэ. — Пусть мой багаж доставят на вокзал.
— К поезду одиннадцать тридцать две? Вы уезжаете?
— Уезжаю.
— Но может быть, вы что-нибудь выпьете? У вас есть, по крайней мере, проспект нашего отеля?
Тардивон вытащил из кармана проспект с видом гостиницы, изготовленный с десяток лет назад, если судить по плохой репродукции.
На картинке был изображен отель «Луара» с поднятым над вторым этажом флагом и террасой, запруженной клиентами.
Тардивон во фраке улыбался, стоя на пороге, а официантки с подносами в руках замерли перед объективом.
— Спасибо.
Мегрэ сунул проспект в карман, на секунду повернулся к крапивной дороге.
В Маленьком замке только что осветилось одно из окон, и Мегрэ мог поклясться, что Тибюрс де Сент-Илэр раздевается, собираясь спать и, чтобы обрести душевное равновесие, бормочет что-нибудь вроде:
— Он должен был все-таки понять. Во-первых, существует давность. Он почувствовал, что я не хуже его знаю римское право. И потом, Галле все-таки был мошенником.
Какие же можно предъявить ко мне претензии?
И все-таки разве не вглядывается он с некоторым страхом в темные углы комнаты?
В Сен-Фаржо, вероятно, уже погас свет в спальне, а г-жа Галле с волосами, накрученными на бигуди, забыв о собственном достоинстве, тихо плачет, глядя на пустое место рядом с собой в постели.
Ее могли бы утешить сестры и зятья, из которых один был государственным советником. Ведь ее вновь приняли в их тесный семейный круг.
Мегрэ вяло пожал руку рассеянному Тардивону, наблюдавшему за действиями автомобилистов, которые решили ужинать и танцевать в зале.
Звуки шагов комиссара гулко раздавались на пустынном висячем мосту. В песчаных берегах почти неслышно струилась река.
Он представил себе Анри, постаревшего на несколько лет, с землистым лицом, с удлинившимися и ставшими еще тоньше губами в обществе Элеоноры, черты которой с возрастом обострились, а весь ее облик стал комичным.
Наверное, они будут ссориться по любому поводу. В особенности из-за своих пятисот тысяч франков…
Эти двое наверняка их накопят.
— Можешь говорить что угодно, но твой отец…
— Запрещаю тебе дурно отзываться о моем отце… Кем ты была, когда я тебя встретил?
— Ты это прекрасно знал…
До самого Парижа он спал тяжелым сном, в котором кишели омерзительные расплывчатые фигуры.
Собираясь заплатить за кофе с коньяком, который он залпом выпил в буфете на Лионском вокзале, он вытащил из кармана проспект отеля «Луара».
Рядом с ним скромно одетая девушка ела рогалик, макая его в чашку шоколада. Он оставил проспект на стойке.
Выйдя на улицу, Мегрэ обернулся и увидел, что девушка мечтательно рассматривает висячий мост и несколько деревьев, окружающих заведение г-на Тардивона.
«Может быть, она будет ночевать в той самой комнате», — подумал Мегрэ. А Сент-Илэр в зеленоватом охотничьем костюме предложит ей выпить пенистого вина со своего виноградника.
— Можно подумать, ты возвращаешься с похорон, — заметила г-жа Мегрэ, когда он вошел к себе в квартиру на бульваре Ришар-Ленуар. — Ты хоть перекусил?
— Ты права, — произнес он, с удовольствием глядя на знакомую обстановку. — Раз он похоронен…
И добавил, хотя она все равно не могла его понять:
— Все-таки я предпочитаю заниматься настоящими мертвецами, убитыми настоящими убийцами. Разбуди меня в одиннадцать. Мне нужно подать донесение шефу.
Он не отважился признаться, что не собирается спать, а думает о том, как составить рапорт. Если изложить все как есть, г-жа Галле лишится трехсот тысяч франков страховки, возненавидит сына, а заодно Элеонору и Тибюрса де Сент-Илэра, снова рассорится с сестрами и зятьями.
Он представил себе это дело, в котором переплелись интересы многих людей, их неприязнь друг к другу, бесконечные судебные процессы. Быть может, какой-нибудь дотошный судья даже велит эксгумировать — для повторной экспертизы — тело Галле.
Мегрэ отослал вдове фотографию покойного. Ему этот выцветший портрет был уже не нужен.
«Правая его щека стала красной. Хлынула кровь. А он все стоял, глядя в одну точку, словно ждал чего-то».
— Покоя, черт возьми, вот чего он ждал! — проворчал Мегрэ, поднимаясь с постели раньше назначенного часа.
Немного позже, опустив голову, он докладывал шефу:
— Считайте, что это неудача. Придется прекратить это запутанное дело.
А сам тем временем думал:
«Врач утверждает, что он прожил бы еще не больше трех лет. Ничего страшного, если страховая компания понесет урон в шестьдесят тысяч франков: ее капитал составляет девяносто миллионов…»

Русская рулетка для еврея Носика
Уже появились официальные сообщения о смерти Антона Носика. Их подтверждает жена Антона - Анна Писаревская. Мать его маленького сына - Лёвы.
Антон отмечал свой день рождения с размахом и с большим количеством алкоголя на подмосковной даче в посёлке Пирогово. Чуть ли не всю неделю это празднество перешло в запой.

После чего Антон Борисович Носик - решил остановиться. С утра не брал в рот спиртного, кушал йогурты и пил минеральную воду... Ему было плохо и становилось всё хуже....

В итоге Антон встал с кресла и... упал.... Организм выключил жизненные функции. Мозг посчитал что это легче, чем работать на грани износа.

После полтинника - резко выходить из состояния запоя, усугубленного нервным переживанием - это верное самоубийство. Особенно когда насилуешь свой, уже изнасилованный организм - т.н. "силой воли". Тут уже не помогут воспоминания из молодости и рецепты "бывалых".

• Powell tube > А то уже меня начали терзать сомнения о Вашем психическом здоровье после серии странных постов у голландца.

И что там такого странного?
Три года я повторяю — покажите хоть что-нибудь.
Я же вам не Малышевский из А-А — приехал в Голландию и сразу уверовал в «Бук». Места пуска нет, обломков ракеты на земле нет, пробоин в обшивке и тех, блин, нет.

По поводу вранья — да, все врут. Особенно смешно это получается у МО РФ, видать, там одни прапоры остались.